Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1984 год
Как только крохотный состав тронулся, с двух сторон вагона возникли контролеры — здоровенные парни в картузах и сиреневых форменках. И в это время снаружи заревел ослик и погнался за поездом. Контролеры невозмутимо, с самым серьезным видом дырявя билеты, пошли навстречу друг другу. Ослик вскоре отстал. Парни в форменках встретились в середине вагончика. Один ушел, а другой снял фуражку, достал носовой платок и, вытерев лоб, остался около пассажиров, начавших играть в нарды.
Поезд уже набирал скорость, когда к нам подсел осанистый седой человек с крупными, хорошо сохранившимися чертами лица. Похоже, он уступил свое место одному из пожелавших играть в нарды. Хотя волосы его были слегка взлохмачены, одет он был для дороги более чем тщательно: легкий да кроновый костюм цвета стали и на белой сорочке — бордовый, нетугим узлом завязанный галстук. Взгляд его выдавал в нем человека, не терпящего возражений. Он легким кивком головы поздоровался с нами и, кажется, не собирался продолжать дорожное знакомство. Все его внимание оставалось за окном. Но стоило нам решиться спросить у него, когда поезд приходит в Оряхово, он тотчас охотно отозвался:
— Иван Тончев,— представился он.— Простите, а с кем имею честь говорить?
Мы назвали себя и, почувствовав к новому знакомому интерес и симпатию, разговорились, стали объяснять, откуда едем, куда и зачем. Он же, видимо, уловив в наших словах досаду за эту долгую дорогу, улыбнулся едва заметно, тихо, как чему-то своему, а потом сказал:
— Мой дед рассказывал мне, что в молодости он ходил за тридцать километров в село, чтобы просто потолковать со своими приятелями. Такая необходимость была в общении... Он даже лошадью не пользовался.
— И как вы к этому отнеслись? — спросил я, сразу же угадав в нем интересного собеседника.
— Если тогда я над ним смеялся,— искренне и просто ответил он,— считал его чуть ли не сумасшедшим, то сейчас так не думаю.— В его глазах мелькнул огонек.— Вы вот, например, то же самое делаете, вон откуда приехали, чтобы посмотреть болгарскую деревню. И дорогу выбрали верную, самую что ни на есть крестьянскую...
Поезд шел, и сквозь голоса пассажиров проступал мерный стук колес. Наш попутчик, как начал свой разговор издалека, так и повел его. Увлекая нас в беседу, он обстоятельно вспоминал свое село Сараево времен деда, уклад тогдашней жизни...
— Нет-нет,— говорил Иван Тончев,— это не то Сараево, о котором вы наслышаны со школьных лет, а наше болгарское село.— Он старался, чтобы в разговоре не было непонятных мест.
Поезд шел. За окном по сторонам потянулась ровная земля с островками леса. Кружились в садах деревеньки с красными черепичными крышами. Пастух медленно отходил от сбившихся в круг овец и, проводив взглядом поезд, снова возвращался в тень под навес из листьев и стеблей кукурузы. Одно скошенное поле сменяло другое, и на бесчисленных полустанках входили и выходили люди.
Поезд лениво и со скрипом трогался, и тогда наш сосед, откинув голову на спинку сиденья, прикрывал веки, как бы отстраняясь от всего того, что отвлекло его на остановке, восстанавливал нить своего рассказа и продолжал в том доверительном тоне, к которому обычно располагает движение поезда, неизбежность знакомства и, конечно же, обоюдное внимание.
Узнав, что село нашего собеседника находится в каких-нибудь десяти-пятнадцати километрах от Оряхова, я обрадовался. Скорее, очевидно, тому, что все, о чем Иван Тончев говорил о Сараеве, могло относиться и к Лесковцу, селу, куда мы ехали в гости и которое тоже было где-то поблизости от Оряхова, только немного в стороне от реки.
Иван Тончев знал, куда мы едем, а потому напоминание о соседстве двух сел можно было принять за ненавязчивое предложение посетить и его дом,
Он рассказывал, что Сараево стоит на высоком берегу Дуная. Дальше к верховьям реки, там, где обычно заходит солнце,— город Козлодуй, один из красивейших в Болгарии и первая на Балканах атомная электростанция. За крепкими, добротными домами, утопающими в зелени и краснеющими на всю округу крышами, на долгие километры тянутся ухоженные пойменные земли... Так выглядят Сараево и угодья в наши дни.
Но тогда, в старые времена, весной реки разливались от тающих снегов, и буйные воды неслись в Дунай, выходили из берегов, переливались в озера. Разлив продолжался почти целый месяц, пока наконец реки не начинали входить в свои берега, оставляя людям напоенную плодородную землю. Каждый обрабатывал по сотке земли, которые называли в народе водными огородами. На немалую часть года сельчане становились «гурбетчиями» — людьми, странствующими в чужих краях в поисках заработка, то есть занимались отходим промыслом. Потому-то их трудно было называть земледельцами. Хлебом, овощами они обеспечивали себя, работая на земле зажиточных хозяев, а случайный промысел давал деньги для других нужд. Одевались в домотканое полотно — почти в каждом доме умели шить одежду. Не было в селе ни часовни, ни церкви, а потому свадебные и похоронные обряды выполняли священники из других деревень. Но чаще люди обходились без них, следуя поговорке: «Нива не в молитве нуждается, а в мотыге». Но, как бы трудно и бедно ни жили люди, они воспитывали детей в трудолюбии, уважении к земле отцов. Например, отец никогда не оставлял сыну дом в наследство, он должен был начинать самостоятельную жизнь сначала: строить себе дом, двор... Эти и другие обычаи, как говорил Иван Тончев, помогли им выжить до лучших времен.
Осенью сорок четвертого, как только Красная Армия форсировала Дунай и вступила на территорию Болгарии, в селах и городах начала устанавливаться власть Отечественного фронта. Тогда Иван Тончев и стал руководителем партийной организации в Сараеве, а его друг Тодор Добрев — первым председателем сельского самоуправления.
Тончев помнил этот день до мельчайших подробностей: каким был воздух, ветер, помнил запахи, скрипку пастуха Ивана Дишкова, его музыку, что звучала тогда; и то, как его двенадцатилетний сын Тончо выводил охрой героические рисунки на беленых стенах домов. Помнил, как пастух Дишков при всем честном народе разорвал свою рубашку, думая, что ему тут же выдадут новую, притом красную. Так он представлял намерения новой власти. Но оказалось, что власть не выдает рубашки. И ему пришлось ходить в разорванной, пока сам не сшил себе рубашку — как все сельчане, сшил и покрасил в красный цвет...
День этот позже стал как бы вехой, и люди, еще долго восстанавливая в памяти то или иное событие из жизни села, говорили: «То было до этого дня», или: «Нет, после этого дня...»
Поезд шел. Иван Тончев вспоминал, и воображение вновь и вновь бросало меня в ту победоносную осень, в село, алеющее от этих красных рубах.
Оказавшись наконец в Лесковце, в доме Мариновых, я почувствовал себя так, будто попал к давним близким знакомым... В глубине сада — островерхий дом с крыльцом и колонной, свет из окон, падающий на раскидистые кусты роз и длинный белый стол, накрытый под абрикосовым деревом.
— Кирчо,— ласково позвала смуглая и стройная Иорданка брата Кирилла. Коренастый крепыш стоял в стороне у стены сада и оглядывал нас исподлобья. Он едва слышно отозвался, и сестра что-то обронила.
Кирилл неторопливо подошел к крану, надел на него черный шланг и стал поливать двор. Сразу же потянуло прохладой. Засверкали освещенные из глубины дома ветки, виноградные лозы, свисающие с навеса, под которым еще недавно сидели родители Иорданки и Кирилла, тихие старики: полнеющая мать в вязаной безрукавке и сухонький отец в белой, наглухо застегнутой рубашке, в кепке, надвинутой на глаза. Они и сейчас сидели на скамейке, но поодаль от остальных, всем своим видом показывая, что хозяева в доме — молодые.
Как только все уселись за стол, обнаружилось, что Мариновы ждали нас еще к обеду. Слово за слово, и за столом повелся неторопливый разговор. Постепенно неловкость, сопутствующая первой встрече, оставила нас... И пока Кирилл разливал домашнее вино, Генриетта рассказывала, желая оправдать наше позднее появление здесь, почему так долго и на чем мы добирались до Дуная.
— Как! — вдруг подал голос отец.— Та дорога еще существует?
Эта реплика его была первой и последней за вечер. Мне показалось, что старик просто хотел подчеркнуть: он очень стар и давно не выезжает из деревни.
Но нет. Иорданка тоже сокрушалась.
— Зачем же,— говорила она,— надо было делать такой крюк? Есть ведь экспресс. Три часа пути по прекрасной автомобильной дороге через красивые зеленые города, по горному воздуху — и вы здесь...
Я прислушивался к словам Иорданки и, как ни прикидывал, отдавал все же предпочтение той дороге, которую узнал. Долгая, знойная, равнинная, она, по всей вероятности, лежала в стороне от глаз праздно путешествующих и пересекала ту часть страны, которую Иван Тончев назвал житницей...
