Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 1-2
– Стоп! – сказал я, уязвленный все же недоверием ко мне. – Нужно срочно сделать карандашные наброски этого гарнитура.
И неверной походкой (к тому времени мы уже усидели полторы бутылки «Плиски») пошел за бумагой и карандашами, а вслед услышал Агнешкины слова:
– Только гарнитура? Без меня? Тогда я сниму его и положу на стол.
– Нет! – закричал я, возвращаясь с необходимым. – Вместо тебя на картине будет сидеть большое и уродливое насекомое, которое я украшу этим гарнитуром. В самом крупном янтаре застынет прекрасная нагая женщина, похожая на тебя, а я буду сидеть напротив чудища в строгом темном костюме, с «бабочкой» в мелкий горошек и набриолиненными волосами. Ты знаешь, что такое бриолин?
– Нет, – ответила едва слышно притихшая враз Агнешка и поежилась.
– Это жировой состав, которым мы, подростки, смазывали волосы, чтобы они блестели, – пояснил я. – Очень важно, чтобы волосы на картине блестели на фоне серого, убогого существа.
– Тим, ты правда хочешь написать т а к у ю картину? – совсем уж напуганным голосом спросила Аги и, взяв с тахты простыню, накинула ее себе на плечи.
– И напишу! – с вызовом ответил я. – Убери эту накидку, я не вижу ни бус, ни браслета. Тебя я помещу по центру бус. Хотя пока сиди так. Я сыграю тебе новую свою пьесу «Обнаженная в янтаре».
Я кое-как перешел к инструменту, зацепившись по дороге за стул, размял кисти, раз пять отжался от пола и начал играть. Черт возьми, играл-то я неплохо! Это был двенадцатитактовый блюз, который я не слышал ни у кого ранее, даже у самого себя, потому что сочинял его на ходу, и когда протренькал коду, осторожно прикрыл клавиатуру крышкой.
Никто, однако, мне не аплодировал и не вызывал на «бис». Одна лишь прелестная девушка тихо плакала, кутаясь в простыню.
– Ты почему плачешь? – спросил я. – Тебе не понравилась моя новая пьеса?
– Очень понравилась, – всхлипывая, ответила она. – Только, пожалуйста, Тим, не хорони меня в янтаре! Ну, прошу тебя! Замени меня Лидией. Она тоже очень красивая, и она тоже любила тебя.
– Хорошо, – икнув, согласился я. – Лидия сгодится. А сейчас давай спать. Семьсот граммов бренди слишком много для пожилого художника и музыканта. Ты видишь, в кого я превратился? Хотя в сексе я по-прежнему силен! Это ты заметила, Аги, девочка моя?
– Конечно, конечно! – сказала она, помогая мне перебираться на тахту. – Ты, мой милый Тим, силен, красив и талантлив.
Чем больше меня развозило, тем трезвее мне казалась Агнешка. Она приносила мне кофе, раскуривала сигареты, говорила какие-то нежные слова, а потом и вовсе принялась рассказывать сказку о том, как долго и счастливо мы будем жить вместе у самого Черного моря, и какие прелестные у нас будут детишки, и что она всегда будет любить меня, даже тогда, когда я стану совсем стареньким и не смогу навещать ее даже по два раза в год, на что я сказал удивленно: «Да-а?» и тотчас уснул…
Глава двадцать четвертаяПрофессор Перчатников хмуро разглядывал изображение Агнешкиного памятника на экране моего мобильника и все цокал языком. Каждое такое цоканье превращалось в моей голове в матерные слова, если, конечно, теперешние профессора знакомы с ними. Я сидел, оглядывая пустые стены пустым взором, и подобно тому мужику из анекдота, думал о том, как же это действительно спариваются ежи. Наконец хозяин, насмотревшись, вернул мне трубку и сказал сухо:
– Не пойму одного: почему вы не слили все это в компьютер, а оставили в таком доступном месте? Хорошо еще, что тут не особо что-то различишь, а то бы совсем худо было. Поймите, мы ведь по сути ничего не знаем о людях, которых возвращаем оттуда. Что-то они теряют, но, возможно, и что-то обретают. Почему она сразу подумала о том, что это ее памятник? Версия о воротнике смехотворна, там и воротника-то не видно. Тут, вероятно, обостренная интуиция. Вы должны будете впредь учитывать это.
Я оставил в покое ежей и заметил тоже не особо приветливо:
– Мне как-то мало нравится ваше признание, что вы практически ничего не знаете о тех, кого… ну понятно, кого. В таком случае допустимо предположить, что как эти люди чудесным образом объявляются, точно так же могут и откланиваться в неизвестном направлении. И что тогда мне останется? Ваши разведенные в сторону руки и недоумевающий взгляд? Они не стоят восьмисот тысяч долларов. Я бы за них и три рубля не дал.
– Вы чем-то недовольны? Есть какие-то претензии к Агнешке? – нагловато поинтересовался он.
– Оставьте этот шутовской тон, – оборвал его я. – Вы не дали мне никаких гарантий. На китайский электрочайник за двадцать долларов и то полагается гарантия, а вы не чайник произвели. Мне просто не до того тогда было, чтобы думать о каких-то гарантиях, но теперь, после вашего признания, я настаиваю на них.
Перчатников зло посмотрел на меня, по привычке погонял ручку между ладонями и, помассировав свою худую шею, сказал:
– Вы представляете, насколько это сложно зафиксировать юридически? Предположим, мы даем вам гарантию на год или на два – предположим! А за час до наступления срока случается непредвиденное… ну мало ли что, к нашей работе не имеющее никакого отношения, и вы получаете право забрать у нас свои деньги. Вам это кажется справедливым?
– Нет, – ответил я без былой враждебности, потому что в его словах был резон. – Мне не хотелось бы умалять результат вашей работы и лишать вас заслуженного гонорара, но вы и меня поймите…
– Вот что значит быть откровенным и честным с людьми! – с горечью произнес Перчатников, отшвыривая в сердцах ручку. – Не скажи я вам пары слов – и все было бы прекрасно. А может, она теперь бессмертной будет, а? Хорошо, на год после первых полгода.
– Как это? – не понял я. – Почему на год после полгода?
– Не знаю, почему, – срывающимся голосом прокричал профессор и резко поднялся. – Просто в голову так пришло. Я не готов к такому разговору.
Когда я вернулся в номер, Агнешка еще спала. Снова она лежала на боку, положив голову на ладошку, и улыбалась мне во сне. Я развернул кресло, устроился в нем поудобнее, вылил в стакан остатки бренди, отпил глоток и стал любоваться своей ненаглядной. Мне было ясно, что я перегнул палку в разговоре с Перчатниковым и даже обидел его. Ведь, по чести, я отдал бы эти восемьсот тысяч даже за то, чтобы просто вернуть Аги – не для меня, а просто вернуть, но чтоб я знал: она жива и здорова. Она мне уже теперь казалась бессмертной. Лицо ее было таким юным и беззаботным, что мне стало стыдно за себя. Я знал причину этого стыда: пользуясь положением, я ограничивал ее новую жизнь общением исключительно с собой, настоящим грязным старикашкой, вернувшим ее из темноты воистину для своей потребы. Вероятно, это было не совсем так, и мне нашлось бы, чем оправдаться. Но я не хотел снисхождения, я обязан был признаться себе в том, что прежде всего вожделел эту девочку и тосковал по тем временам, когда сдавливал ее нежную шею в ожидании конвульсий и хрипов.
Я допил бренди и согласился с тем, что лучше всего на свете умею портить себе настроение. Грех лишь тогда грех, когда ты стыдишься его, то есть знаешь, что он – грех. Я знал, и это меня угнетало. Если бы я действительно бескорыстно любил Агнешку, то устроил бы ее жизнь и ушел навсегда, охраняя издали, но я не был способен на такую жертву, и потому в ясном и чистом лике самого дорогого мне существа видел отражение своего рыла, которое так тщательно скрывал от нее – и от самого себя.
Она вдруг резко открыла глаза и молча воззрилась на меня. Какое-то время мы ласкались взглядами, а потом она спросила:
– Что-то случилось, милый? Ты сторожил мой сон, да?
Я кивнул неловко вместо ответа, потому что в горле снова был ком. Ее интонация и голосок были такими нежными, что я совсем ослаб, услышав ее.
– Эй, Тим! – сказала удивленно она. – У тебя слезы. Что случилось, дорогой?
И, приподнявшись, обняла меня за шею.
– Ничего, – ответил я. – Просто смотрел на тебя, смотрел и вот заплакал от счастья. Ты ведь здесь теперь, со мной – такая юная, свежая, прекрасная, а я уже старый и нелепый пьяница. Тебе девятнадцать, а мне через неделю шестьдесят. Так не должно быть.
Она отодвинулась от меня, осмотрела внимательно мое лицо и сказала:
– Больше не брейся, Тим. Я хочу, чтобы у тебя была борода. Чтобы ты был похож на настоящего старика. Молодого, красивого и здорового старика. И потом, Тим, мне не девятнадцать – мне сорокдевятъ, Тим! Я просто очень хорошо сохранилась в этой вечной мерзлоте. Знаешь историю про мамонта, у которого, когда его откопали, нашли между зубов свежую травку? Не думай ни о чем, Тим. Мне очень хорошо с тобой, а станет еще лучше, когда у тебя будет борода. Тебе правда через неделю шестьдесят?
– Да, – ответил я. – Через неделю и один день. Я тебя приглашу на торжество. Может быть, поедем выбирать тебе наряд?
