Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 01
— Отчасти.
— Если она правдивая лишь отчасти, значит, в ней есть и частичка лжи? — спросила она и продолжила, не дав мне ответить. — Если я могу слушать ложь, почему я не могу ее прочитать?
— Я тебе уже все объяснил.
— Эго несправедливо, — повторила она.
— Да, — вновь согласился я. — Но такова жизнь, и если заглянуть в будущее, это служит лишь благу кикуйу.
— Не пойму, что для нас в этом хорошего.
— Видишь ли, мы — все, что осталось от кикуйу. Ранее мы пытались стать другими, но превратились не в городских кикуйу, не в плохих кикуйу, не в несчастных кикуйу, а в совершенно новое племя, называемое кенийцы. Те из нас, кто улетел на Кириньягу, прибыли сюда для того, чтобы сохранять традиции древности. И если женщины начнут читать, кому-то из них не понравятся здешние порядки, они вернутся на Землю, и в конце концов кикуйу исчезнут.
— Но я не хочу покидать Кириньягу! — запротестовала Камари. — Я хочу выйти замуж, рожать детей моему мужу, обрабатывать поля его рода, а в старости приглядывать за внуками.
— Вот это правильно.
— Но я также хочу читать о других мирах и других временах.
Я покачал головой:
— Нет.
— Но…
— Думаю, на сегодня разговоров достаточно, — отрезал я. — Солнце уже высоко, а ты не закончила свою работу, хотя тебе есть еще что делать в доме отца, а к вечеру ты должна вернуться сюда.
Без единого слова она поднялась и скрылась в хижине. Закончив уборку, подмела двор, подхватила клетку и зашагала к деревне.
Я проводил ее взглядом, затем прошел в хижину, включил компьютер и обсудил с СТО[21] возможность незначительной корректировки орбиты, ибо на Кириньяге уже месяц стояла жара. Возражений с их стороны не последовало, так что несколько минут спустя я шагал по тропе следом за Камари. На центральной площади деревни я осторожно опустился на землю, начал раскладывать кости и амулеты, дабы призвать Нгайи оросить Кириньягу легким дождем, который инженеры СТО обещали организовать после полудня.
Тут же ко мне сбежались дети. Так случалось всякий раз, когда я спускался в деревню со своего холма.
— Джамбо, Кориба! — кричали они.
— Джамбо, мои храбрые юные воины, — отвечал я, все еще сидя на земле.
— Почему ты пришел к нам этим утром, Кориба? — спросил Ндеми, самый смелый из детей.
— Я пришел, чтобы попросить Нгайи смочить наши поля слезами сострадания, ибо целый месяц у нас не было дождя и посевы могут засохнуть.
— А теперь, раз ты закончил говорить с Нгайи, расскажи нам какую-нибудь историю, — попросил Ндеми.
Я взглянул на небо, прикидывая, который сейчас час.
— Только одну, — предупредил я, — потому что потом я должен пойти на поля и наложить заклинания, чтобы пугала продолжали защищать наш урожай.
— Какую ты нам расскажешь историю, Кориба? — спросил другой мальчик.
Я огляделся и увидел Камари, стоящую в стайке девочек.
— Пожалуй, я расскажу вам историю о Леопарде и Сорокопуте.
— Такой я еще не слыхал! — воскликнул Ндеми.
— Неужели ты думаешь, что старику не сыскать для вас новых историй? — спросил я, а затем опустил глаза к земле. Подождал, пока наступит тишина.
— Жил-был очень умный молодой Сорокопут, и потому, что он был очень умный, он постоянно задавал вопросы своему отцу.
— Почему мы едим насекомых? — спросил он однажды.
— Потому что мы сорокопуты, а сорокопуты едят именно насекомых, — отвечал отец.
— Но мы также и птицы, — возражал молодой Сорокопут. — А разве птицы, орлы к примеру, не едят рыбу?
— Нгайи создал сорокопутов не для того, чтобы они ели рыбу, — напомнил ему отец. — Даже если тебе хватит сил поймать и убить рыбу, у тебя будет болеть живот после того, как ты ее съешь.
— А ты сам когда-нибудь ел рыбу? — спрашивал молодой Сорокопут.
— Нет.
— Так откуда ты знаешь, что будет потом?
В тот же день, пролетая над рекой, Сорокопут увидел маленькую рыбешку, поймал ее и съел, а потом неделю мучился животом.
— Ты получил хороший урок? — спросил его отец, когда молодой Сорокопут поправился.
— Я научился не есть рыбу, — согласился Сорокопут, — но хочу задать тебе другой вопрос. Почему сорокопуты самые трусливые из птиц? При появлении льва или леопарда мы взлетаем на верхушки деревьев и сидим там, пока они не уйдут.
— Львы и леопарды могут нас съесть, — ответил его отец. — А потому мы должны держаться от них подальше.
— Но они не едят страусов, а страусы тоже птицы, — заявил умный молодой Сорокопут. — Если они нападают на страуса, тот убивает их ударом ноги.
— Ты не страус, — ответил отец, которому порядком надоели эти разговоры.
— Но я — птица, и страус — птица, и я смогу научиться бить лапкой с той же силой, что и страус, — заявил молодой умный Сорокопут и всю следующую неделю тренировал удар на насекомых и тонких веточках, что попадались у него на пути.
И вот как-то днем он наткнулся на чуи-леопарда. Когда Леопард приблизился, молодой Сорокопут не взлетел на дерево, а остался на земле, не желая отступать ни на шаг.
— Я очень умная птица, — представился он Леопарду, — и не боюсь тебя. Я научился брыкаться, как страус, так что, если ты подойдешь ближе, я ударю тебя, и ты умрешь.
— Я стар, — услышал он в ответ, — и больше не могу охотиться. Я готов встретить смерть. Подойди, ударь меня, положи конец моим страданиям.
Молодой Сорокопут подошел и ударил Леопарда прямо по морде. Леопард же только рассмеялся, раскрыл пасть и проглотил умного молодого Сорокопута.
— Что за глупая птица, — хохотнул Леопард, довольно облизываясь. — Это же надо, выдавать себя за кого-то еще! Если б он улетел, как положено сорокопутам, я бы остался сегодня голодным. Но он вообразил себя страусом, и закончилось все тем, что он угодил мне в желудок. Полагаю, все-таки он не был так уж умен…
Я замолчал и посмотрел на Камари.
— Это все? — спросила одна из девочек.
— Все.
— А почему сорокопут решил, что он способен стать страусом? — спросил кто-то из ребятишек.
— Может, Камари ответит тебе.
Все дети повернулись к Камари, которая не сразу, но ответила на вопрос мальчишки.
— Одно дело хотеть стать страусом, другое — знать то, что знает страус. — Она продолжила, глядя мне в глаза: — Беда не в том, что сорокопут стремился узнать что-то новое. Плохо, что он думал, будто может стать страусом.
Наступила тишина, дети обдумывали ответ.
— Это так, Кориба? — спросил наконец Ндеми.
— Нет, — ответил я. — Узнав все, что знает страус, сорокопут тут же забыл бы о том, что он сорокопут. Вы должны всегда помнить, кто вы такие, и избыток знаний может заставить вас забыть об этом.
— Ты расскажешь нам еще одну историю? — спросила совсем маленькая девочка.
Не сейчас. — Я поднялся. — Но вечером, когда я приду в деревню, чтобы выпить помбе[22] и посмотреть на танцы, я, возможно, расскажу вам историю о большом слоне и маленьком мудром мальчике кикуйу. Неужели дома у вас нет никаких дел?
Дети разбежались, кто в дом, кто на пастбище, а я заглянул в хижину Джумы, чтобы дать ему мазь для суставов, которые всегда болели у него перед дождем. Потом зашел к Коиннаги и выпил с ним помбе, после чего обсудил деревенские дела с Советом старейшин. И, наконец, поднялся к себе, чтобы немного поспать, как всегда в самое жаркое время дня, благо дождь мог пойти лишь через несколько часов.
Камари уже поджидала меня. Она собрала хворост, наполнила все бурдюки водой и, когда я вошел во двор, насыпала зерно в кормушки козам.
— Как провела день твоя птица? — спросил я, взглянув на сокола, клетка которого стояла в тени хижины.
— Он пьет, но ничего не ест. — В голосе ее слышалась тревога. — И все время смотрит в небо.
— Наверное, самое важное для него не еда, а что-то другое.
— Я все сделала, Кориба. Могу я идти домой?
Я кивнул, и она ушла, пока я расстилал одеяло в хижине.
Всю следующую неделю она приходила дважды в день, утром и после полудня. Затем, на восьмой день, со слезами на глазах она сообщила, что ее сокол умер.
— Я же предупреждал тебя, что так оно и будет, — мягко заметил я. — Птица, парившая в вышине, на земле жить не сможет.
— Все птицы умирают, если не могут больше летать? — спросила она.
— Почти все. Некоторым нравится безопасность клетки, но большинство умирает от горя. Ибо, коснувшись неба, они не могут смириться с тем, что их лишили возможности летать.
— Зачем же тогда мы мастерим клетки, если птичкам в них плохо?
— Потому что птицы скрашивают жизнь нам, — ответил я.
Она помолчала, прежде чем продолжить.
— Я сдержу слово и буду прибираться у тебя в хижине и на дворе, носить тебе хворост и воду, хотя мой соколенок и умер.
Я кивнул.
