Ганс Галь - Брамс. Вагнер. Верди
А вот письмо Иоахиму:
«…Третьего января я думаю быть в Ганновере, поэтому пока не посылаю сонату и первую тетрадь песен и не рассказываю также обо всем том чудесном и новом, что мне довелось пережить. Мои родители, мой учитель и я блаженствуем, как на небесах… Как нам хотелось бы поделиться с тобой нашей радостью!»
Все предпосылки для скорой, блестящей карьеры, казалось, были налицо. И если вышло по-другому, виной тому не только внешние обстоятельства: просто одна из существеннейших черт Брамса состояла в том, что он не умел продвигаться вперед иначе, чем преодолевая сопротивление, иначе, чем силой собственного характера, собственной энергии и упорного труда. Не раз он с завистливым восхищением говорил о таких гигантах, как Моцарт или Шуберт, которым, казалось, само шло в руки то, к чему он пробивался шаг за шагом, в изнурительной, тяжкой борьбе. Сходные чувства испытывал он и к своему другу Дворжаку. Впрочем, о даровании Дворжака он всегда отзывался с восторгом, как ни казалось ему порой, что здесь как раз тот случай, когда результат уступает гениальности замысла.
Но началось все с катастрофы, с блужданий в лабиринте собственных чувств. Молодой человек оказался перед лицом обстоятельств, которые на долгие годы выбили его из колеи. В феврале 1854 года у Шумана внезапно обострилась душевная болезнь, тень которой давно уже нависала над ним и которая, став причиной прогрессирующего распада личности, спустя два года свела его в могилу. Супруга маэстро Клара, ожидавшая восьмого ребенка, была в отчаянии. Брамс поспешил в Дюссельдорф, чтобы помочь этой женщине, которую он глубоко чтил, и оставался там до самой смерти маэстро. Ему и Иоахиму иногда разрешалось навещать Шумана в лечебнице близ Бонна, куда его поместили. В состоянии больного кажущиеся улучшения сменялись тем более страшными рецидивами. Клара, визиты которой врачи считали нежелательными, дабы по возможности не волновать пациента, увидела мужа лишь перед самой его смертью. Письмо Иоахиму, написанное ею и Иоганнесом, передает весь ужас ситуации. Клара пишет (29 июля 1856 года): «Я видела его вчера… О моем горе позвольте мне не распространяться; но несколько нежных взглядов его я все же уловила — и я пронесу их с собой через всю свою жизнь… Молите Бога ниспослать ему легкую смерть — ждать теперь уже недолго…» А Брамс добавляет: «Я пишу тебе на тот случай, если ты пожелаешь увидеть его в последний раз. Хочу только добавить, что тебе нужно все это хорошенько обдумать, вид его ужасен и очень, очень жалок. Шуман страшно похудел, о сознании или речи говорить вообще не приходится…» Много лет спустя Брамс сказал своему другу Ю. О. Гримму[20]: «Память о Шумане для меня священна. Этот благородный, чистый художник всегда остается для меня образцом, и вряд ли мне еще доведется встретить и полюбить человека, который был бы лучше, чем он, как, надеюсь, и столкнуться столь близко с такой страшной судьбой и так сострадать ей».
Из-за болезни мужа материальное положение Клары оказалось угрожающим. Перед ней встала необходимость возобновить концертную деятельность пианистки, столь успешно начавшуюся для нее в детские годы, но после замужества сошедшую, за редчайшими исключениями, на нет. И то, что ей удалось в кратчайший срок вернуть себе положение, некогда уже завоеванное в музыкальном мире, принадлежит к числу высочайших достижений человеческой энергии и таланта. Брамс, находившийся в непосредственной близости от нее, целиком посвятил себя задаче стать опорой ей и ее детям. То немногое, что требовалось ему для себя, он зарабатывал уроками.
По всей видимости, то были для него годы отчаянной внутренней борьбы. Клара, на четырнадцать лет старше его, была красивой, обаятельной женщиной, которой он был предан, которую он почитал и нежно любил. Но совместное, бок о бок, существование таило для него немалую опасность — именно потому, что он был слишком молод. Однажды, когда она уезжает на концерты в Роттердам, он спустя всего несколько дней мчится следом, не выдержав охватившей его тоски. Чувства Клары к нему поначалу носили скорее материнский характер; однако и они со временем меняются, что вполне естественно, коль скоро речь идет о чувствах достаточно молодой, с богатым воображением женщины по отношению к юному гению, который безмерно обожает ее. Брамс сам весьма недвусмысленно высказался по поводу своего душевного состояния в ту пору, когда показал однажды своему другу Герману Дайтерсу фортепианный квартет до минор, Ор. 60, задуманный именно в дюссельдорфский период, но законченный значительно позже: «Представьте себе человека, который хочет застрелиться и которому уже не остается ничего другого». А еще много лет спустя, собравшись опубликовать это произведение, он отправляет его Бильроту[21], сопроводив следующим пояснением: «Квартет передаю лишь как курьез! Нечто в роде иллюстрации к последней главе той истории о юноше в синем фраке и желтом жилете». Нечто сходное высказал он тогда же и своему издателю Зимроку[22]. Намек на гётевского «Вертера» и собственную ситуацию в те пылкие годы настолько прозрачен, что не нуждается в дальнейших пояснениях.
Однако, за вычетом подобных намеков, во всей этой истории многое неясно. Известно только, что вскоре после смерти Шумана Брамс расстался с Кларой. Он возвращается в Гамбург к родителям. Неустанно работая, он ждет счастливых перемен в своей жизни, в положении, которое занимает в мире, не проявляя, впрочем, особой активности в этом направлении. У всех его друзей из окружения Шумана есть где-то свое теплое местечко: у Иоахима в Ганновере, у Гримма в Геттингене, у Дитриха[23] в Бонне. Все, что поначалу благодаря рекомендации Клары ему удается найти, — это весьма скромная должность в Детмольде, при дворе местного фюрста, где он несколько лет подряд в зимние месяцы обучает игре на фортепиано одну из принцесс и ее придворных дам, руководит хором, а иногда имеет возможность даже воспользоваться придворным оркестром. Доходов от всей этой деятельности едва хватает на год весьма скудного существования; остальное он зарабатывает уроками фортепиано. Работа в Детмольде не доставляет ему удовольствия: Брамс не годится в придворные. «Светлейшие развлечения, — пишет он Иоахиму, — не оставляют мне времени подумать о собственных делах. И все же я доволен лишь тогда, когда меня по-настоящему берут в оборот, тем самым я извлекаю выгоду из того, чего доселе был лишен. Как мало у меня чисто практических знаний! Занятия с хором обнаружили в них немалые пробелы и потому будут мне не без пользы. Ведь мои вещи написаны слишком уж непрактично! Кое-чему я уже научился и, к счастью, с первого же часа выказал достаточно дерзости…»
В дюссельдорфский период он закончил немногое. Теперь же из-под его пера выходит одна вещь за другой — камерные, фортепианные, вокальные сочинения, первые оркестровые опыты, и наконец ценой огромных усилий, после бессчетных сомнений и поправок, обретает пригодную для исполнения форму главное произведение этого периода — монументальный фортепианный концерт ре минор. В начале 1859 года он впервые исполнил его в Лейпциге, и неуспех этого выступления надолго оставил след в его душе — вопреки видимому хладнокровию, с каким он сообщает об этом Иоахиму: «Больше об этом, событии сказать нечего, поскольку о самом сочинении никто не обронил ни словечка… Провал, впрочем, не произвел на меня впечатления… Тем не менее концерт еще будет нравиться, если я перестрою его композицию; а следующий уже будет звучать совсем по-другому. Я вообще полагаю, что все это к лучшему: это заставляет как следует собраться с мыслями и прибавляет мужества. Я ведь лишь начинаю и иду пока на ощупь…»
В письмах Брамса, относящихся к этому времени, нередко чувствуется известная угнетенность, растущее недовольство. Годы проходят, и у него возникает ощущение, что он ни на шаг не продвинулся вперед. В Гамбурге он остается чужаком, в чем, пожалуй, повинны провинциальная черствость и недоброжелательность земляков. Работа в Детмольде, несмотря на то что занимает лишь три зимних месяца в году, становится ему в тягость, и он отказывается от места. Наконец осенью 1862 года он решается на авантюру: предпринимает поездку в Вену, то есть в края, в его понимании, самые отдаленные, — на противоположный полюс немецкого музыкального ареала Сейчас нам эта поездка представляется поступком чисто инстинктивным. Брамс незамедлительно вступил в контакт с музыкальными кругами, задающими тон, и вызвал живейший интерес к своей музыке у ведущих музыкантов. Он завязывает дружеские отношения, появляется на эстраде как пианист, с успехом добивается исполнения своих сочинений, и, кроме того — что оказывается едва ли не главным, — он очарован Веной, красотой города и его окрестностей, дружеской непринужденностью, характерной для его жизни, дешевизной ресторанов и кафе и огромной, несомненно врожденной, музыкальностью народа, всегда готового слушать и воспринимать музыку, ставшую для него, в силу воздействия вековых традиций, естественной потребностью. Пройдет немного времени, и Брамс познакомится с теневыми сторонами венского характера — со свойственным венцам ощутимым недостатком серьезности и упорства в работе, известной переменчивостью и ненадежностью их симпатий и восторгов. Но, несмотря на то что ему случалось и разочаровываться в Вене, любовь его к ней осталась неизменной. И Вена до конца его дней — за вычетом лишь одного более или менее продолжительного перерыва — стала резиденцией композитора. В данном случае первое впечатление явилось воистину решающим. Брамс (в ноябре 1862 года) пишет Юлиусу Отто Гримму: «Такие вот дела! Я устроился, я живу здесь, в десяти шагах от Пратера[24], и могу пить свое вино там, где пивал его Бетховен. К тому же здесь весело и так хорошо, что лучше, пожалуй, и быть не может. Правда, бродить по Шварцвальду с дамой, как ты, — это, пожалуй, не только веселее, но и вообще гораздо лучше!» Родителям же он сообщает о своем первом концерте, который ему удалось дать благодаря хлопотам венских друзей: «Вчера я испытал огромную радость, мой концерт прошел совершенно великолепно, куда лучше, чем я ожидал. После квартета [фортепианный квартет ля мажор. —Авт.], принятого весьма благосклонно, я имел чрезвычайный успех и как пианист. Каждый номер вознаграждался богатейшими аплодисментами, в зале чувствовался настоящий энтузиазм. Я играл совершенно свободно, как будто я сижу дома перед друзьями; впрочем, перед этой публикой и волнуешься совсем иначе, чем перед нашей. Ах, видели бы вы это внимание, видели и слышали бы вы эти аплодисменты! Я очень доволен этим концертом».
