Юрий Пуздрач - История российского конституционализма IX–XX веков
В течение нескольких дней в Кремле собирали царский обоз: драгоценности, иконы, кресты, одежды, книги. Одновременно с этим царь прощался с Москвой, со всех церквей и монастырей ему везли образа, к которым он прикладывался и брал у священников благословение, после чего лично объехал церкви. Наконец, в Успенском соборе Афанасий, сменивший Макария, отслужил обедню, царь принял благословение митрополита, дал целовать руку боярам и прочим присутствующим и 5 декабря покинул Москву. С ним отбыли царица, два сына и немногочисленные любимцы.[433]
Целый месяц Иван не подавал о себе известий, что привело в полное замешательство митрополита, боярство и московских жителей. Для того чтобы представить весь ужас произошедшего, необходимо понять, что царь в системе ценностей общественного сознания являлся величиной постоянной и незаменимой. Своим поступком Иван поставил все сословия перед неразрешимым вопросом: что делать в такой ситуации? Действительно, если царь умирал, призывались наследники, если их не было, царя можно было избрать. Но государь был жив, здоров, и постигнуть то, что он обиделся и не хочет больше царствовать, никто не мог. Наконец, что значит «передает правление всей земле»? (Напомню, что по старинной русской традиции земля без князя существовать не могла.)
И только 3 января 1565 г. Иван IV направил из Александровской слободы две грамоты в Москву. В первой, адресованной митрополиту Афанасию, он сообщал, что положил свой гнев на всех епископов и настоятелей монастырей, а опалу – на всех служилых людей, от бояр до рядовых дворян, так как все служилые люди истощают его казну, плохо служат, изменяют, а церковные иерархи их покрывают. Потому он, «от великие жалости сердца, не могши их изменных дел терпеть», оставил свое государство и поехал поселиться, где его Бог наставит. Во второй грамоте царь заверял купцов и простой московский люд, чтобы они «себе никоторого сомнения не держали, гневу на них и опалы никакой нет».[434] Тем самым он разделил народ на тех, кому объявлял свой гнев (меньшинство) и тех, к кому обращался с милостью (большинство). И самое главное – царь не с боярами и попами, он с народом, более того – против служилых. Народ, конечно, был на стороне Ивана: «Пусть государь не оставляет государства, не отдает на расхищение волкам, пусть избавит нас из рук сильных людей. Пусть казнит своих лиходеев… укажет своих изменников и лиходеев, мы сами их истребим».[435]
Зимой 1564–1565 гг. укрепилась верхушка московского посада, в пользу которой еще в предшествовавшие годы были проведены значительные преобразования в области городского управления, финансов и суда. Без участия посадских верхов или хотя бы без устранения возможности их противодействия трудно было пытаться осуществлять задуманные мероприятия. Обращение Ивана IV к посаду – это свидетельство потребности царя найти еще одну официальную опору для укрепления собственного положения в государстве, в борьбе с реальными и мнимыми врагами и свидетельство стремления найти оправдание нового политического курса в поддержке относительно широкой общественности.[436]
Первое посольство из Москвы в Александровскую слободу возглавили святители, митрополит остался в городе, так как там начинались беспорядки. В состав делегации входили также и бояре: И. Д. Вельский, И. Ф. Мстиславский и др. Царь принимал их как врагов. Послы же согласились с «мудрыми законами и уставами царя», с его волей казнить и миловать. Однако царь не торопился давать ответ. Спустя некоторое время он призвал их опять и только тогда дал им надежду, что вернется, но окружит себя избранными людьми – опричниками, с помощью которых будет управлять и выводить измену из государства.
Здесь следует обратить внимание на одно обстоятельство. Слух о том, что государь покидает «царство», разговором и остается. Иван покинул не «царство», а царствующий град Москву, и «чины» московские просили его «царства не покидати», т. е. возвратиться в Москву, что он и обещал сделать.[437] Именно третье сословие (посадские люди), определили результаты столкновений с боярской оппозицией,[438] что способствовало признанию за царем прав неограниченного монарха.[439] 2 февраля 1565 г. Иван IV прибыл в Москву и объявил, что он, по желанию и челобитью московских людей и наипаче духовенства, принимает власть снова, чтобы ему на своих изменников и непослушников вольно было класть опалы, казнить смертью и отбирать на себя их имущество и чтоб духовные впредь не надоедали ему челобитьем о помиловании опальных. По свидетельству современников, был мрачен и свиреп – стал грозным.[440]
В Москву царь вернулся лишь тогда, когда убедился в возможности практического осуществления выдвинутых им условий: права казнить без суда «думных людей», отказа церкви от права печалования за опальных и создания особых территорий с особой системой управления и особым составом служилых людей. Следовательно, как и в 1549 г., так и в 1564–1565 гг. Иван IV счел полезным обратиться «ко всему православному христианству» и сделать так, чтобы максимально широкий круг людей знал о тяжелых переживаниях царя и о его потребности заботиться о народном благе. Однако существенным в этом повторении управленческого приема было то, что если в 1549 г. Иван обращался к подданным с торжественным манифестом, в котором объявил о своем примирении с боярами, то в 1565 г. он, «в сущности, заявлял о прекращении мира и о начале гонения на бояр».[441] Это был блестящий политический маневр талантливого демагога.[442] Но все эти демарши не могут свидетельствовать об искреннем желании Ивана IV созвать для совета именно народных представителей.
Факты апелляции царя к народу ничего, кроме удивления, в обществе не вызывали. Это была определенная политическая новация, поражавшая иностранцев. Непосредственные обращения царя к простолюдинам – «ко всему христианству», «ко всему Российскому царству», – в которых, пусть демагогически, но все же провозглашались в качестве главной задачи государя заботы о «всем христианстве», казались непостижимыми.[443] Мало кто догадывался, что за всем этим стоял точный расчет.
Позже славянофилы, например К. С. Аксаков, М. Ф. Владимирский-Буданов и др., обратили внимание на определенную связь между вечевой формой управления и соборами,[444] увидели в этом развитие вечевого порядка, проявление соборности и единения царя и народа.[445] Такую точку зрения разделяют и некоторые современные авторы.[446] По их мнению, на это единение указывают многочисленные факты непосредственного общения царя и народа,[447] а также существовавшая длительное время соборная практика рассмотрения челобитных, подаваемых представителями населения на заседания Собора, чем, собственно, и обеспечивалась информационно-обратная связь между центром и окраинами и сближение царской власти и народа. Здесь необходимо сказать об уникальном русском правовом феномене – праве соборных петиций, которое в Московском государстве принадлежало как отдельным лицам, так и отдельным классам. Только соборные петиции могли иметь значение непререкаемого голоса всей земли. В дальнейшем оно (право) трансформировалось в право законодательной инициативы с предоставлением проекта закона и правом осуществления контроля над деятельностью правительственных органов.[448]
Однако Земские соборы не согласовывались с системой власти, выстраиваемой Иваном Грозным. Собор нужен был ему как средство борьбы за единоличную власть, как определенный противовес аристократической вольнице. В результате подобной политики Земские соборы стали продуктом административного творчества, укрепившего положение высшей бюрократии, думных дворян и особенно думных дьяков,[449] а не плодом продолжительной политической борьбы. Соборы середины XVI в. положили начало большой творческой деятельности в области государственных преобразований, стали важным фактором организации власти централизованного государства: теперь совет государя, состоявший преимущественно из наследственных советников, из князей и бояр, а также высшего духовенства, расширялся за счет представителей всех групп правящего класса из разных земель Российского государства. Однако эти соборы можно рассматривать лишь как зачаточную форму Земских соборов.[450] Действительно, в это время Земский собор как государственное учреждение не имел еще ни четкой структуры, ни четкой компетенции.[451] Практика созыва и порядок заседаний, тем более состав, не были строго регламентированы и изменялись; постепенно формировалась и, так сказать, соборная терминология;[452] жестко установленной процедуры выборов, каких-либо квот выработано так и не было. По общему требованию представлялась вся земля, на деле обеспечивалось представительство отдельных групп населения, к строго территориальному представительству никто не стремился. По-видимому, первым настоящим Земским собором было собрание 1566 г. Все предыдущие были советами либо различных воинских начальников, либо высшей духовной иерархии. В период малолетства Ивана IV соединение духовенства, Боярской думы и воинства представлял собой Стоглавый собор 1551 г., хотя и получивший значение государственного совещательного органа, в действительности, видимо, бывший церковно-земским.[453] Он состоял из митрополита, архиепископов новгородского и ростовского, большого числа епископов, архимандритов и игуменов. Р. Ю. Виппер, сравнивая деятельность Стоглавого собора с деятельностью проходившего в то же время в Западной Европе Тридентского собора, говорит о схожести их задач: «Укрепить расшатавшееся здание церкви строгой дисциплиной духовенства и установлением незыблемых обрядов, повлиять возвышением нравов духовенства на быт мирян, охватить церковным воспитанием все общество – вот цели кружка, группировавшегося около Макария и по задачам близкого с западной католической реформации».[454]
