Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
29 марта 1949 года Ф. Абрамов присутствовал на закрытом заседании партийной организации филологического факультета ЛГУ, где «репетировалось» общеуниверситетское осуждение профессоров Виктора Жирмунского, Бориса Эйхенбаума, Марка Азадовского, Григория Гуковского[1383] и других. Абрамов был избран в президиум и открыл прения докладом, в котором критиковал Григория Бялого. В докладе он назвал формализм «оборотной стороной космополитизма»[1384] и пояснил, что у Бялого «наряду с проявлением космополитизма <…> в виде его эстетско-формалистических доктрин, <…> имеются высказывания в духе прямого и откровенного космополитизма»[1385]. Абрамов произносил свою речь, отмечают Константин Азадовский и Борис Егоров, «скучно»[1386]. Александр Рубашкин также утверждает, что тот выступал «вяло, по принудиловке… Начальство осталось недовольно такой критикой Бялого, а другая сторона, молчаливые свидетели всего этого “действа”, – самим фактом участия Абрамова в этой акции»[1387].
Потом, на открытом заседании Ученого совета филологического факультета (4–5 апреля 1949 года), Абрамов повторит свою речь и обратит на себя внимание репликой, адресованной Юрию Левину, тогдашнему аспиранту, а впоследствии известному исследователю-филологу и переводчику. Левин стал аплодировать выступлению Жирмунского, после чего Абрамов «во всеуслышанье проворчал: “Ну, ты еще не определил свою партийную позицию”. После собрания, реконструируют ситуацию Азадовский и Егоров, Абрамов подошел к Левину и сказал, что «хотел своей репликой… “спасти” коллегу и фронтовика (лицемерил? а, может, уже тогда понимал всю фальшь “антикосмополитической” кампании?)»[1388]. Позднее за совместным авторством секретаря партбюро факультета Николая Лебедева и Абрамова вышла статья «За чистоту марксистско-ленинского литературоведения», в которой «окончательно изничтожалась основная четверка “поборников космополитизма и формализма” (Азадовский – Гуковский – Жирмунский – Эйхенбаум)»[1389].
Авторы статьи «Космополиты» полагают, что причастность Абрамова к кампании с явным антисемитским уклоном стала для него на долгие годы источником сожалений, не случайно впоследствии в своих произведениях он дважды возвращался к событиям 1949 года – в рассказах «А у папы были друзья?» (1976, опубл. 1988) и «Слон Голубоглазый» (1979)[1390]. В первом из них автор рисует портрет Н. Лебедева – парторга филфака с 1948 года. Его он выводит под именем Алексея Красикова:
…По вузам прокатилась крикливая кампания по ниспровержению научных авторитетов, зараженных вирусом космополитизма. И чьими руками часто делалась эта кампания? Руками молодых неучей, вчерашних фронтовиков, людей в серых шинелях и морских бушлатах, нетерпеливых, буйных, привыкших рубить с плеча, разговаривать на языке военных приказов.
К этим людям принадлежал и Алексей Красиков, невысокий, крепко сбитый блондин, экс-капитан флота, как любил он говорить о себе, всегда подтянутый, чисто выбритый, в синем наглухо застегнутом кителе <…> из породы шолоховских Нагульновых, готовый сам броситься на амбразуру, но и вокруг себя устроить пустыню.
Три или четыре года Красиков, аспирант по штату, держал в страхе целый факультет. Разоблачал, корчевал, чистил авгиевы конюшни, насаждал идейность в науке…[1391]
Судя по всему, Абрамов несколько упростил картину происшедшего и психологический рисунок своего героя. «Неучем», полагает П. Дружинин, назвать Лебедева трудно: при поступлении в ЛГУ в довоенное время (а Лебедев учился в университете с 1934 по 1939 годы) приходилось сдавать более десяти экзаменов по общеобразовательным предметам, что требовало серьезного уровня знаний (к тому же, как вытекает из документов, после обучения в университете Лебедев хорошо владел немецким и французским, слабо – испанским)[1392]. Кстати, некоторые обстоятельства биографии Лебедева роднили его с Абрамовым. Лебедев также был выходцем из семьи крестьянина-середняка, воевал (правда, на политических должностях), к моменту участия в «антикосмополитической» кампании, как и Абрамов, учился в аспирантуре. Несмотря на эту близость, провоцирующую увидеть в герое «двойника», писатель о своем участии в «проработочных» акциях умалчивает. Более того, даже фабульно рассказ построен на дистанцировании от Красикова-Лебедева и памяти о нем. Повествователь явно стремился к растождествлению с конкретным персонажем и разрядом людей, который тот представлял и на который автор возлагал ответственность за события 1949 года.
Абрамову «было стыдно за свое прошлое, – пишут Азадовский и Егоров, – он хотел его зачеркнуть, забыть. Хотел, чтобы и другие забыли… Но из песни слова не выкинешь. Большой русский писатель, автор “Братьев и сестер”, в молодые годы недостаточно четко определил свое место в трудной общественной ситуации»[1393]. Возможно, описанные события, еще долго напоминавшие о себе в писательской судьбе, стоит рассматривать именно в контексте выбора стратегии поведения. Позицию раннего Абрамова можно осмыслить в двух разных регистрах – как следствие «идейной» и человеческой растерянности (так поступают Азадовский, Егоров) и как выражение определенной, вполне осознанной установки. Например, Юрий Лотман, называя Абрамова «партийным деятелем и громилой номер один»[1394], видимо, полагал, что его поступки – следствие убежденности в правильности инициированной властью «антикосмополитической» кампании. Биограф писателя Николай Коняев, получивший возможность работать с ранее не публиковавшимися дневниками Абрамова, также считает, что тот разделял идеологию акций рубежа 1940 – 1950-х, но трактует это в пользу будущего «деревенщика»[1395]. В изображении Коняева Абрамов предстает потенциальным разработчиком обновленной версии государственной послевоенной идеологии, восторженным читателем статьи Дмитрия Шепилова «Советский патриотизм» («Правда», 11 августа 1947 года), разоблачавшей «преклонение перед иностранщиной» и ставшей одним из зачинов антисемитской кампании. Дневниковые записи Абрамова заставляют биографа думать, что в конце 1940-х – начале 1950-х годов тот еще не осознавал всей глубины и сложности русско-еврейского конфликта, поскольку «руководствовался в этой борьбе самым космополитическим учением Маркса – Ленина – Энгельса и, значит, боролся вслепую, не имея ни одного шанса на успех»[1396]. Позднее, в 1954–1955 годах, полагает Коняев, Абрамов разобрался в сути проблемы, заключавшейся в стремлении еврейства использовать русских для достижения своих целей[1397]. Объяснений Людмилы Крутиковой-Абрамовой и Якова Липковича[1398], считавших, что участие в «антикосмополитической» кампании было моральной ошибкой, за которую потом писатель себя корил, Коняев не приемлет, поскольку в дневнике находит опровергающие эту точку зрения записи[1399].
Между тем стремление Коняева представить взгляды раннего Абрамова завершенным выражением некой идеологической концепции вызывает куда больше вопросов, нежели констатации внутренней раздвоенности и колебаний молодого ученого и начинающего писателя. Опубликованные фрагменты повести «Белая лошадь» подтверждают, что травматические переживания в довоенной студенческой жизни Абрамова связаны с чувствами обиды и ущемленности, проснувшимися в общении с яркими и более уверенными в себе сокурсниками, часть которых была евреями. Определялся ли источник этих чувств в этнических понятиях, либо социальный конфликт городской элиты и крестьянского сына был первичен и дублировался этническим, неясно. Во время «антикосмополитической» кампании у Абрамова был шанс излить неприязнь и использовать сложившуюся коньюнктуру для административного либо профессионального продвижения. Но он, трезво осознававший, что главный его капитал – «чистая, <…> безупречная биография, которая по тогдашним временам открывала <…> все двери»[1400], выступил «ситуативным» антисемитом и избрал срединный путь: отметился речью на собрании, написал статью (словом, не решился отказаться от участия в судилище и поставить себя под удар), однако постарался смикшировать «личное», не проявлять особого активизма, представить себя чем-то вроде «функции». Это поведение по-своему лукаво и устроено так, чтобы удержаться на плаву, не уничтожив возможных контактов с гонимой стороной. В общем, можно гадать, понимал Абрамов надуманность выдвинутых обвинений или считал развернувшуюся кампанию обоснованной и полезной[1401]. Вероятнее всего, позиция его определялась борьбой этих убеждений, но жизненная цепкость и расчетливость вчерашнего крестьянина, в котором амбициозность боролась с незащищенностью, подсказали ему наиболее эффективную тактику – не делать резких движений. О том, что определяющей поступки Абрамова в тот момент была необходимость выжить и закрепиться в новом для него мире, пребывание в котором сулило в перспективе существенное улучшение положения, говорят его позднейшие признания:
