Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Именно наши враги, враги русского народа, придумали фразу «образ врага». Они требуют разрушить этот образ, делая вид, что никаких врагов у нашего Отечества нет, а есть лишь образ врага, созданный нарочно, искусственно… Нет, мол, у русского народа ни врагов, ни предателей, мол, все это выдумка, а посему долой армию, откроем границы. <…> и тысячи продажных газетных писак, подстегиваемых отнюдь не продажными, а явно вражескими наместниками, твердят и твердят о том, что русские должны, просто обязаны разрушить образ врага[1361].
Языком прозрачных намеков на противодействие национальным интересам со стороны «тайных сил» русские националисты успешно пользовались уже в «долгие 1970-е», впоследствии, по мере ослабления цензурного давления, они получили дополнительные возможности для выражения своего беспокойства. На рубеже 1980 – 1990-х, в период серьезных общественных трансформаций, этот язык оказался наиболее пригоден как для выражения массовых фобий, так и для сохранения себя в качестве группы, не желавшей терять идеологически и культурно сильные позиции.
По итогам общественных баталий второй половины 1980-х – начала 1990-х в либерально-ориентированной советско-постсоветской критике и зарубежном литературоведении сложилось представление о «деревенщиках» как о пропагандистах ксенофобии и ультранационалистических убеждений. Нарочито примитивизированная дефиниция выглядела так: «раз “деревенщик”, значит, антисемит»[1362]. В. Распутина, к примеру, оппоненты упрекали за выступление в июле 1987 года на V съезде Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, где он призвал воздержаться от крайних оценок общества «Память»[1363]. Четверо из имевших непосредственное отношение к «деревенской прозе» авторов (Валентин Распутин, Владимир Крупин, Владимир Личутин, Виктор Лихоносов) и считавшийся духовным предтечей «деревенщиков» Леонид Леонов в 1990 году подписали «ультрареакционное» «Письмо семидесяти четырех» с обвинением СМИ в русофобии, глумлении над историческим прошлым страны, фабрикации идеи «русского фашизма», идеализации «фашистского государства Израиль»:
Фантом «русского фашизма» придуман для разнообразных, в том числе – и внешнеполитических, конечно, – целей. По замыслу его изобретателей, он способен с помощью средств массовой информации решительно ОТВЛЕЧЬ ВНИМАНИЕ НАРОДОВ НАШЕЙ СТРАНЫ ОТ КАКОЙ-ЛИБО ВНЕШНЕЙ ОПАСНОСТИ ГОСУДАРСТВУ (выделение прописью авторов. – А.Р.), мысль о которой всецело подменяется ложью об опасности внутренней – исходящей из России. <…>
Выдумка о «русском фашизме» насаждается и для того, чтобы ОПРАВДАТЬ РАЗРУШЕНИЕ СОВЕТСКОЙ АРМИИ, ПОДРЫВ ОБОРОННОЙ МОЩИ НАШЕЙ СТРАНЫ…
<…> Провокационная ложь о «русском фашизме» выдвигается как глубоко УНИЖАЮЩИЙ РОССИЮ «моральный фон» для объединения Германии, КАК ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ СРЕДСТВО ПРЕВРАЩЕНИЯ СТРАНЫ-ПОБЕДИТЕЛЬНИЦЫ В СТРАНУ, ПОКРЫВАЕМУЮ ПОЗОРОМ, КАК НЕКИЙ МОРАЛЬНЫЙ «КАРТ-БЛАНШ» ДЛЯ БУДУЩЕЙ ОБЪЕДИНЕННОЙ ГЕРМАНИИ…
Насаждение вымыслов о «русском фашизме» служит далее «переосмыслению», УПРАЗДНЕНИЮ КАК СОБЫТИЯ И СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ ТАКОЙ РЕАЛЬНОСТИ, КАК ИЗМЕНА РОДИНЕ, СОТРУДНИЧЕСТВО С ИНОСТРАННЫМИ ФИРМАМИ И ПРАВИТЕЛЬСТВАМИ НА ОСНОВЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ НАШЕЙ СТРАНЫ[1364].
По сути, вчерашние фрондеры на рубеже 1980 – 1990-х солидаризировались с наиболее реакционной частью партаппарата и начали вещать в стилистике, пробуждавшей ассоциации то с воинственным советским агитпропом, запугивавшим себя и читателей притаившимися на Западе опасностями, то с правой националистической публицистикой начала ХХ столетия (в духе Михаила Меньшикова). После этого некогда превозносимую критикой способность авторов-«неопочвенников» отражать «народную» точку зрения либеральная интеллигенция реинтерпретировала как постыдное для талантливых художников потакание комплексам и страхам «плебса». Тон развенчаниям задал Натан Эйдельман, который еще в 1986 году в письме В. Астафьеву упрекнул последнего за то, что писатель стал «глашатаем народной злобы, предрассудков, не поднимающим людей, а опускающимся вместе с ними»[1365]. Мария Шнеерсон в журнале «Континент» сетовала на драматическое расхождение между пафосом призывающей к людскому единению прозы В. Астафьева и взвинченно-враждебной риторикой его ответа Эйдельману. Она была уверена, что талантливый прозаик оказался в плену тяжкого нравственного заблуждения[1366]. В общем, в глазах своих главных читателей – советской интеллигенции, развившей в конце 1980-х годов небывалую общественную активность, «деревенщики» превратились в мракобесов, панически боящихся перемен. Самые отталкивающие для либерально настроенной аудитории идеи национально-патриотических сил (ксенофобия и изоляционизм) были отождествлены именно с ними – яркими публичными фигурами[1367]. Различия и нюансы их индивидуальных политических взглядов, естественно, утратили тогда какое-либо значение, и «деревенщики» в какой-то момент, возможно, впервые в их творческой биографии показались внешнему наблюдателю внутренне спаянной силой, выступавшей от лица агрессивно-амбициозного национал-патриотического фронта. О подобном эффекте восприятия «деревенщиков» свидетельствовала в конце 1990-х годов прозаик Ольга Славникова:
…определение «деревенская проза», бывшее удачным и отражавшее литературную реальность, казалось во времена, когда, собственно, и создавался основной текстовой массив, чем-то достаточно искусственным, существующим для потребностей преподавателя и литературоведа. Белов был Беловым, Распутин – Распутиным, Личутин – Личутиным, Крупин – Крупиным. Значение каждого художника превышало значение социальной и этической общности деревенщиков. Сегодня все изменилось. Если угодно, сегодня писатели-«патриоты» стали более деревенщиками, чем были, когда создавали свои главные (по крайней мере на сегодня), классические вещи[1368].
Конечно, «деревенщики» не были беспомощными жертвами «черного пиара» конца 1980-х – 1990-х годов, поскольку своей раздраженно-охранительной риторикой они основательно подготовили почву для него. В то же время нельзя не признать, что их взгляды – по всем законам полемики – упрощались оппонентами, которые тоже не жаждали дискуссии. Но если либеральной общественности позиция «деревенщиков» казалась выражением агрессивной политико-культурной «косности», то консервативная интеллигенция, напротив, находила ее слишком романтически-наивной. Впоследствии Михаил Лобанов, принадлежавший к более «фундаменталистской», нежели «деревенщики», части национально-консервативного лагеря, противопоставлял им Анатолия Иванова, редактора журнала «Молодая гвардия», автора эпопей «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов». «Сионизм, – пишет Лобанов, – был для Анатолия Степановича не предметом для пустого разглагольствования, а страшной реальной угрозой для государства, русского народа»[1369]. Лобанов полагает, что, в отличие от Иванова, прозорливо оценившего ситуацию, «деревенщики» и большая часть национал-консерваторов не смогли трезво осознать масштаб надвинувшейся опасности и твердо противостоять ей, что привело к поражению патриотического движения в 1990-е годы.
В начале 1990-х на волне упреков «деревенщикам» в этнонационализме и ксенофобии американская исследовательница Кэтлин Партэ перепроверила бытовавший на Западе взгляд на произведения В. Белова, В. Распутина, В. Астафьева как на источник шовинизма, агрессивно провозглашаемого движением «Память». В одной из глав своей работы она дает краткий обзор эволюции «деревенской прозы» от 1960-х к 1990-м и отмечает возникновение в ней (особенно в произведениях о коллективизации), примерно с конца 1970-х годов, «темной злости и рессентимента»[1370] по отношению к враждебным русскому народу силам. В так называемый «постдеревенский» период (с 1985 года), по мнению исследовательницы, в «Печальном детективе» В. Астафьева и «Все впереди» В. Белова можно найти «свидетельства русского шовинизма, дополняющие то, что одновременно было заявлено “Памятью” и другими группами»[1371]. Некоторые выступления этих авторов и В. Распутина на рубеже 1980 – 1990-х годов, как, впрочем, и уже упомянутое «Письмо писателей…», выдержаны в шовинистическом духе. Однако, замечает Партэ, национально-патриотический фронт «Память» возник без прямого содействия со стороны «деревенщиков», напротив, это последние присоединились к писателям-горожанам (Юрию Бондареву, Станиславу Куняеву) и другим членам консервативной интеллигенции, поддержавшим движение[1372]. «Были ли члены “Памяти” взращены на деревенской прозе? Возможно, – иронизирует Партэ, – но они также читали А. Пушкина, Ф. Достоевского и других русских и советских классиков»[1373]. Спустя несколько лет она с убеждением повторит, что «деревенщики» «представляли собой болтливую периферию шовинизма, а вовсе не его главную силу»[1374]. Ретроспективно пафос исследовательницы понятен: ей хотелось отделить своих героев от антисемитов-радикалов из «Памяти», поэтому она старалась развести «слово» («деревенщики») и «дело» («Память»)[1375] и пыталась привлечь внимание к другим факторам (помимо высказываний писателей), которые обеспечили подъем национализма на рубеже 1980-х – 1990-х годов[1376]. Некоторые историки постсоветского антисемитизма также отмечают, что «деревенщики» были, скорее, символом национально-патриотического движения второй половины 1980-х, не случайно политически последовательно выразить свою позицию и тем более предложить практические шаги по преобразованию страны они не умели и не могли (показательно, что примерно с 1991 года публичный интерес к «деревенщикам» и «Памяти» постепенно начинает ослабевать[1377]).
