Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Публичные этнофобские высказывания некоторых «деревенщиков» сориентировали часть западных исследователей на поиски подтекстов этнического негативизма в более ранних образцах прозы этого направления (1960-е – первая половина 1980-х годов). Примером прочтения произведений «деревенщиков» на предмет антисемитской настроенности является статья Максима Шраера «Антисемитизм и упадок деревенской прозы»[1378]. Автор начинает с утверждения прямой зависимости между антисемитизмом писателей и эстетическим качеством их текстов: ненависть к Чужому – еврею есть проявление этической деградации, полагает он, непременно влекущее за собой снижение качества письма. С точки зрения Шраера, кризис направления был обусловлен не только политико-культурными факторами, но и развернувшимся в сознании его крупных представителей конфликтом между «художником» и «мыслителем-националистом». Из прозы «деревенщиков» исследователь извлекает ряд образов и мотивов, которые, по его мнению, имеют прямое либо опосредованное отношение к еврейской теме, однако истолкование им этих образов и мотивов вызывает ряд вопросов. Например, избиение героем-повествователем учительницы Софьи Вениаминовны («Последний поклон» В. Астафьева, глава «Без приюта») Шраер трактует как следствие «приступа ненависти к евреям и интеллектуалам»[1379], хотя на основании астафьевского текста затруднительно сделать однозначный вывод об этническом происхождении героини и уж тем более отнести ее к интеллектуалам, которым якобы мстит автобиографический герой – грязный, голодный, ожесточенный миром взрослых подросток-беспризорник. Сомнения вызывает и интерпретация Шраером «Царь-рыбы», которую, впрочем, он считает попыткой Астафьева выйти за рамки антиеврейских стереотипов. Полагая, что еврейская тема глубоко затрагивала сибирского «деревенщика» в период работы над этим произведением, Шраер находит в тексте мифопоэтические шифры, подтверждающие его гипотезу. «Отношения между русскими и евреями, – считает он, – находят аллегорическое воплощение в повествовании о ловле рыбы», являющемся аллюзией на убийство Христа[1380]. С точки зрения Шраера, назвав гигантского осетра «царь-рыба» и тем самым активизировав ассоциации с царским родословием Христа и убийством царя Николая II, Астафьев дал основания для аллегорической трактовки русско-еврейских отношений. В обычной антисемитской перспективе, разделяемой большинством русских националистов, поясняет он, евреи несут коллективную ответственность за убийство Христа и последнего русского царя. Утробин-старший действует как «еврей» в попытке умертвить «царь-рыбу», однако антисемитизм как экстремальная форма убийства воспроизводит и акт христоубийства. В общем, использованный Астафьевым эпитет «царь-рыба», по Шраеру, содержит в свернутом виде политическое суждение: угнетая своих еврейских братьев, этнические русские совершают предосудительное и антихристианское деяние[1381]. «Вчитывание» Шраером еврейской темы в художественные произведения Астафьева, созданные до середины 1980-х годов, есть, на мой взгляд, не что иное, как результат проекции на прозаические тексты более поздних антиеврейских высказываний писателя. Однако в рамках подобного подхода вряд ли возможна конкретизация представлений о культурно-идеологических контекстах, в которых оформлялись и этнофобия «деревенщиков», и различные виды реакции на нее. Разумеется, с консервативно-националистическими кругами «деревенщики» были связаны институционально и идейно, однако эту связь невозможно свести к трансляции ими шовинистических и ксенофобских воззрений. Разумеется, образ этнического Чужого был очень важен в групповом самоопределении писателей, осознававших себя защитниками русской нации, русской природы, русской культуры перед лицом многоликого противника. Однако при его рассмотрении имеет смысл отказаться от поиска аллегорий, метафор и аллюзий, которые задним числом можно истолковать в этнополитическом ключе, дабы доказать, что писатель Х, Y или Z – (не-)этнофоб/(не-)антисемит. Более продуктивным представляется мне обсуждение вопросов о причинах, по которым этнический Чужой стал так занимать «деревенщиков», о контекстах, с которыми он связан, о его генезисе и функциональной значимости в процессах самопозиционирования группы и отдельных авторов.
«Борьба с космополитизмом» и «оттепельное» семитофильство: Формирование «неопочвеннического» дискурса о еврействе
Можно, как это сделал М. Шраер, подозревать скрытый антисемитизм «деревенщиков» в каждом появлении персонажей-евреев в их прозе. Тогда получается, что, будучи убежденными антисемитами, эти авторы более или менее искусно камуфлировали собственную ксенофобию на протяжении 1970-х – первой половины 1980-х годов и лишь в годы перестройки высказались со всей откровенностью. На самом деле, как я попытаюсь показать, внимание к еврейской теме у «деревенщиков» оформилось не сразу, как не сразу сложилась поэтика изображения этнического Чужого. Тем не менее, события рубежа 1980-х – 1990-х годов, с упоминания о которых началась эта глава, действительно, ознаменовали кульминацию «разоблачительно-пророческой» антиеврейской риторики патриотического лагеря. За кульминацией, однако, последовала быстрая развязка – в связи с изменением политико-идеологической обстановки национально-консервативный лагерь стал дробиться, дифференцироваться, прежние лидеры сходили со сцены, освобождая место новым, а «деревенская проза», получив рекордное количество критических стрел, перестала существовать как «школа». Если продолжать уподобление рецепции еврейской темы национал-консерваторами движению сюжета, то возникает вопрос о «завязке» и «развитии действия». Прежде чем ответить на него, следует уточнить, что во второй половине ХХ века в официальном советском дискурсе способы репрезентации «еврейского вопроса» менялись. Упрощенно эти изменения можно описать следующим образом: от агрессивного разоблачения космополитов в конце 1940-х – начале 1950-х – через символическую реабилитацию еврейства в годы «оттепели» – до массированной антисионистской пропаганды и разнообразия форм «заменного дискурса»[1382] в «долгие 1970-е». В «истоках», таким образом, была «антикосмополитическая кампания» рубежа 1940 – 1950-х годов.
В этот период часть будущих «деревенщиков» еще никак не проявила себя на писательском поприще – В. Белов работал и служил в армии, во флоте проходил службу Василий Шукшин. Более старший по возрасту В. Астафьев был рабочим, а затем журналистом. С выбором сферы деятельности определились тогда только двое – Владимир Солоухин был студентом Литературного института им. А.М. Горького, Федор Абрамов учился в аспирантуре ЛГУ, а впоследствии стал преподавателем на кафедре советской литературы в том же вузе. Остаться в стороне от массированной пропаганды вряд ли мог кто-нибудь из них, но непосредственное участие в проходивших тогда мероприятиях принимал лишь Ф. Абрамов (правда, Солоухин стал свидетелем ареста в 1947 году своего товарища по Литинституту Наума Коржавина).
29 марта 1949 года Ф. Абрамов присутствовал на закрытом заседании партийной организации филологического факультета ЛГУ, где «репетировалось» общеуниверситетское осуждение профессоров Виктора Жирмунского, Бориса Эйхенбаума, Марка Азадовского, Григория Гуковского[1383] и других. Абрамов был избран в президиум и открыл прения докладом, в котором критиковал Григория Бялого. В докладе он назвал формализм «оборотной стороной космополитизма»[1384] и пояснил, что у Бялого «наряду с проявлением космополитизма <…> в виде его эстетско-формалистических доктрин, <…> имеются высказывания в духе прямого и откровенного космополитизма»[1385]. Абрамов произносил свою речь, отмечают Константин Азадовский и Борис Егоров, «скучно»[1386]. Александр Рубашкин также утверждает, что тот выступал «вяло, по принудиловке… Начальство осталось недовольно такой критикой Бялого, а другая сторона, молчаливые свидетели всего этого “действа”, – самим фактом участия Абрамова в этой акции»[1387].
Потом, на открытом заседании Ученого совета филологического факультета (4–5 апреля 1949 года), Абрамов повторит свою речь и обратит на себя внимание репликой, адресованной Юрию Левину, тогдашнему аспиранту, а впоследствии известному исследователю-филологу и переводчику. Левин стал аплодировать выступлению Жирмунского, после чего Абрамов «во всеуслышанье проворчал: “Ну, ты еще не определил свою партийную позицию”. После собрания, реконструируют ситуацию Азадовский и Егоров, Абрамов подошел к Левину и сказал, что «хотел своей репликой… “спасти” коллегу и фронтовика (лицемерил? а, может, уже тогда понимал всю фальшь “антикосмополитической” кампании?)»[1388]. Позднее за совместным авторством секретаря партбюро факультета Николая Лебедева и Абрамова вышла статья «За чистоту марксистско-ленинского литературоведения», в которой «окончательно изничтожалась основная четверка “поборников космополитизма и формализма” (Азадовский – Гуковский – Жирмунский – Эйхенбаум)»[1389].
