Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Опираясь на таяк, он двигался к шаманке, а она пятилась от него, увертывалась. Он ее хватал, горячо нашептывал ей русские и эвенкийские нежные слова. Она понимала их, похихикивала, играла глазками. Совсем он ее заморочил, настиг, схватил за косу, но мягко отделилась коса от головы шаманки, и так с вытянутой, крепко сжатой рукой Коля обвалился под яр Дудыпты…[1351]
В реальности, как выясняется, шаманки не существует, она – смутный объект желания, «обман», «мираж»[1352], симптом психической болезни, настигшей изолированного от людей охотника. Парадокс развертывания этой метафоры в «Царь-рыбе» заключен в смене казалось бы необратимых по отношению друг к другу ролей: завоеватель превращается в жертву, а предполагаемое покорение / подчинение территории, метафоризированной женским телом, остается недостижимым. Север становится символом непостижимого, завораживающего красотой и силой природного бытия, которое невозможно покорить, «колонизовать», ввести в пределы собственной власти, но к которому нужно приспособиться, соизмеряя свою слабость с его катастрофической мощью. Вероятно, феминные характеристики Сибири / Севера проистекали из уходившего в область мифа переживания художником этого пространства как хаоса, всепоглощающей и всепорождающей бездны (отсюда же свойственное астафьевской прозе противопоставление «бытийности» Севера «событийности» Юга[1353]). Однако те же самые феминные характеристики Севера (прежде всего педалирующие «пассивно-объектный» статус женщины), будучи спроецированными в область социально-исторической реальности, непроизвольно формировали взгляд на него как на объект, геокультурно зависимый и требующий обживания / освоения (о-своения).
Подобная двойственность свойственна и созданному Астафьевым образу сибирского инородца. В публицистике конца 1980-х годов писатель резко обозначит антитезу двух антропологических типов – «человека истории» и «человека природы»: «Дети природы – они были доверчивы до глупости, так нам, испорченным цивилизацией и бурными революционными преобразованиями людям, казалось в ту пору»[1354]. Обращаясь к инородческой тематике в этот период, он преследовал совершенно прагматическую цель: приостановить либо отменить одно из последних крупных советских экономических решений – о строительстве Туруханской ГЭС, потенциально опасном для северных оленеводческих племен и экологии региона в целом. Проект, обрекающий северные народности на вымирание, был для него очередным воплощением «антиэкологичного» отношения к человеку и природе, на котором базировалась советская идеология глобальных преобразований. Иронически воспроизводя тип сознания, свойственный «покорителям», Астафьев писал:
Народ местный, его и всего-то по Тунгуске обретается 10–12 тысяч, переселить выше, в горы. Что? Он, эвенк, привык жить в поймах рек, где леса, где пастбища оленей, где зверь, рыба, ягода – вековечное, привычное обиталище? На голых ветреных вершинах эвенки попросту вымрут? Исчезнет целая древняя народность?
Ну и подумаешь! И не такие нации, еще более древние и достославные, исчезли ради «светлого будущего». «Лес рубят – щепки летят», – говорил родной отец и учитель всех народов, и лозунг его, и методы возделывания земли, движения прогресса не умерли вместе с ним. Приугас пламень тех лет, да живы те, кто готов встать на карачки и дуть, дуть в тлеющие угли, пока не загорится снова, пока не осветит яркий пламень охваченные энтузиазмом лица подвижников прогресса[1355].
Деяния советских первопроходцев Сибири писатель помещал теперь в общемировой контекст разорения, вытеснения, уничтожения древних народов и культур и тем самым фактически ставил знак равенства между модернизацией и колонизацией, ибо обе они основаны на навязывании «просветительских» программ развития тому, что, с точки зрения художника, не подлежит усовершенствованию посредством социальных технологий, – стихии природы и жизни.
Но цивилизованные, самоуверенные народы стали навязывать северянам свой, как им кажется, образцовый опыт жизни, северяне же не слушаются, не принимают разгула, шума и разврата цивилизованных дикарей. Начнут на них нажимать, они откочевывают еще дальше, в снега и льды, – если уж отступать некуда – вымирают.
Так богатенькие цивилизованные охотники повыбили тюленей, моржей, медведей и прочую еду североамериканских эскимосов, потом спохватились и давай им «помогать»…[1356]
Сказать, что в прозе и публицистике Астафьева северный инородец был лишь своеобразной самопроекцией повествователя, его социальных и культурных предпочтений, было бы неверно, но все же в творчестве этого автора логика отождествления с Другим окажется сильнее, нежели логика растождествления. Граница, отделявшая мир крестьянина-сибиряка от мира северного аборигена, была для писателя очевидной, но не менее очевидной была и ее проницаемость, позволившая Астафьеву воспринять инородца-северянина как жертву драмы, чьим героем оказался и русский крестьянин. Это драма тотального уничтожения всего органического, естественного, традиционного – именно в этом направлении, был убежден писатель к концу жизни, развиваются отечественная и мировая история[1357]. Преодоление чуждости по отношению к Другому в рассматриваемом случае не было для Астафьева чем-то умозрительным. Опосредованное внешними обстоятельствами, наподобие территориальной близости, либо общностью социальной судьбы (коллективизация, «культурная революция» в недостаточно просвещенном мире крестьян и туземцев), оно во многом было следствием ностальгии по «подлинному», которая охватила ушедших в город и переживавших трудности урбанизации крестьян[1358]. Этим, вероятно, объясняется превращение северного инородца в символически-значимую фигуру астафьевской прозы.
Глава V
«ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА» И ОТВЕТ НА «ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС»
Репутационные скандалы периода перестройки: Из «экологов» в «антисемиты»
Сформировавшаяся в первые годы перестройки коалиция, куда вошли многие «деревенщики», в частности Валентин Распутин, по мнению Кевина О’Коннора была отмечена очевидными несообразностями:
Какое-то время все стороны смотрели на Распутина как на одного из своих: для реформаторов он был, по крайней мере первоначально, духовным лидером гласности; для русских националистов – оппонентом марксистско-ленинской идеологии; для советских консерваторов – единомышленником, не принимавшим очевидной ориентации Кремля на западные идеи и ценности. То, что Распутин в последние годы советской власти поддержал реакционную российскую компартию против демократов-либералов, обнаруживает и личные противоречия Распутина, и парадоксы российской политики времен перестройки[1359].
Ицхак Брудный, отслеживая динамику отношения русских националистов к горбачевским реформам, отмечал, что период короткого альянса (примерно с середины 1985 до середины 1986 года) сменился все большим дистанцированием патриотов от текущих политических изменений. Ведущие «деревенщики» Виктор Астафьев, Василий Белов, В. Распутин активно поддержали одни аспекты перестройки – антисталинистскую кампанию, реформу села, антиалкогольную политику, публикацию некоторых прежде запрещенных литературных произведений, но сопротивлялись другим – большей открытости к западным культурным влияниям, легализации рок-музыки[1360]. «Обновление», которого они ждали, должно было основываться на «возрождении» почти утраченных или забытых «традиционных ценностей», но «обновление», запущенное событиями перестройки, связанное с деиерархизацией культурного пространства, большей либеральностью в отношении культурных норм, казалось «деревенщикам» очередной подменой и у многих из них вызывало резкое отталкивание. Писатели полагали, что результатом неразборчивой открытости чужим влияниям может стать утрата русскими национальной идентичности, политическая и культурная «колонизация». Если стабильность прежней картины мира и эффективность прежней риторики, нередко работавшей в режиме оппонирования чужой точке зрения, во многом обеспечивалась образом символического противника, то чем более неясным он становился, тем тревожней переживалась утрата собственной культурно-политической «тождественности»:
Именно наши враги, враги русского народа, придумали фразу «образ врага». Они требуют разрушить этот образ, делая вид, что никаких врагов у нашего Отечества нет, а есть лишь образ врага, созданный нарочно, искусственно… Нет, мол, у русского народа ни врагов, ни предателей, мол, все это выдумка, а посему долой армию, откроем границы. <…> и тысячи продажных газетных писак, подстегиваемых отнюдь не продажными, а явно вражескими наместниками, твердят и твердят о том, что русские должны, просто обязаны разрушить образ врага[1361].
