Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Ретроспективно факт причастности знаменитого писателя-«деревенщика» Абрамова к крупнейшей в истории СССР антисемитской кампании при желании можно посчитать символичным, сыгравшим роль прогноза. Но в недолгий период десталинизации (конец 1950-х – первая половина 1960-х годов) «деревенщиками» была получена и другого рода идеологическая прививка. Александр Солженицын полагал, что общественно-политическая жизнь того времени была ознаменована возвращением и переосмыслением «еврейской темы»[1416]:
На переходе от 50-х в 60-е, в хрущевскую «оттепель», евреи в СССР не только встряхнулись и выпрямились духовно от страха и угнетенности периода «космополитов» и «дела врачей», но в столичном обществе «быть евреем становилось модно даже», еврейская тема вошла в самиздат, в поэтические вечера… Римма Казакова осмелела и возгласила с эстрады свое еврейское происхождение – этот воздух сразу уловил и выразил Евтушенко в 1961 своим «Бабьим Яром», причислив и себя к евреям по духу. <…> В 1964–1965 вернулась еврейская тема и в печатную литературу: «Лето в Сосняках» Анатолия Рыбакова и дневник Маши Рольник…[1417]
Будущие «деревенщики» в этот период находились в орбите влияния журнала «Новый мир» и его редактора Александра Твардовского[1418]. «Новый мир» антисемитизм не поощрял, национализма сторонился, и не в последнюю очередь потому, что видел в нем наследие сталинской политики, старательно сохраняемое и преумножаемое авторами «Октября». Противники журнала были твердо уверены, что «Новый мир» – абсолютно проеврейское издание. Владимир Щербина, который в 1941–1946 годах был редактором «Нового мира», о редакции Твардовского отзывался следующим образом: «Н[овый] м[ир] – еврейск[ий] журнал, единств[енная] их цель, чтобы евреям в паспортах не ставили нац[иональнос]ть. Да и понятно, там все – жиды, Лакш[ин] – еврей, Кондр[атович] – еврей, а Тв[ардовский] тоже наполовину польский еврей»[1419].
«Либерально-народническое» правдолюбие «Нового мира» и особенно Твардовского для «деревенщиков» было весьма притягательным, хотя, как говорят об этом мемуарные источники, в оценке исторического прошлого и современного положения крестьянства они были куда менее Твардовского зависимы от постулатов официальной пропаганды. Различия между «либеральным государственничеством» Твардовского и плохо прикрытым критицизмом «деревенщиков» в отношении многих аспектов советской системы прекрасно иллюстрирует приведенный Беловым эпизод:
…читая письма вдовы Твардовского Марии Илларионовны, я вспоминаю первую встречу с Александром Трифоновичем. Мы говорили тогда о положении крестьянства. Моя позиция была вполне радикальна: надо устранить советское крепостное право и дать паспорта всем колхозникам. Александр Трифонович вдруг поднялся из-за стола во весь свой богатырский рост. Он вышел на середину кабинета и широко развел руками:
– Так ведь разбегутся же все![1420]
Негативизм «деревенщиков» в отношении советского государства и колхозной системы, внутреннее отчуждение от власти в какой-то степени облегчали усвоение антисемитских идей. Давняя и характерная для крестьянской культуры идея противостояния русского землепашеского сословия государству, трактовка коллективизации как войны между ними, прикрытая в 1960-е годы «оттепельной» символикой борьбы «живой жизни» и оторванной от реальности рационалистической утопии (например, «На Иртыше» С. Залыгина), а потом обнажившая программно антисоветский характер, имела еще и характерно антиеврейскую транскрипцию. Считалось, что советское государство, созданное евреями[1421], целенаправленно и беспощадно расправлялось с крестьянами, потому что хотело уничтожить какую бы то ни было основу для воспроизводства национальных духа, культуры, быта и т. п. (такой взгляд на последовательно антикрестьянскую политику большевиков изложил в 1970-е годы в повести «Последняя ступень» В. Солоухин). Тем не менее, в конфликте 1969 года между «Новым миром» и «Молодой гвардией»[1422] «деревенщики» не поддержали «патриотическую» позицию последней (хотя Виктор Петелин обращался к В. Белову и через него к В. Астафьеву с такой просьбой[1423]). А. Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом» и В. Кожинов в статьях конца 1980-х годов рассматривают спор «Нового мира» и «Молодой гвардии» как одно из первых свидетельств мощного столкновения гуманизированного варианта советской идеологии и пробуждавшегося национального самосознания[1424]. «Деревенщикам», конечно, должно было быть ближе второе, но после разгона редколлегии «Нового мира» и смерти Твардовского они уходят в журнал «Наш современник» с надеждой продолжить «новомирскую» линию[1425]. Правда, развитие событий показало, что в отсутствие консолидирующей лидерской фигуры, подобной Твардовскому, верх одержала стратегия, нацеленная на поиск враждебных Чужих (интеллектуалов, евреев, «прогрессистов» и т. п.)[1426]. Подобный поворот предощущался некоторыми авторами. В. Астафьев, например, «включенный в силу масштаба своего творчества в члены редколлегии, на заседании в начале 1970 года предупредил С. Викулова, что если в журнале будут антисемитские тенденции, то он выйдет из ее состава. Позднее, однако, В. Астафьев сам проникся этнонационалистической идеологией настолько, что в середине 1980-х годов стал основным фигурантом нескольких скандалов…»[1427] Постепенно «Наш современник» «долгих 1970-х» сделался главным печатным органом «неопочвеннической» интеллигенции[1428], в большинстве случаев исповедовавшей этнонационалистические идеи.
Антисемитский дискурс как инструмент социального самоопознания
Предположительно, знакомство «деревенщиков» с политическим антисемитизмом и соответствующей литературой пришлось на вторую половину 1960-х – 1970-е годы – период их оживленных контактов с националистически ориентированными интеллектуалами и общественными организациями (вроде Советско-Болгарского клуба творческой молодежи), курс которых определяли легальные «русисты». Одно из существенных отличий нового, формировавшегося в 1960 – 1970-е годы этнонационализма от сталинского «национал-большевизма» обусловливалось тем, что его доктрина складывалась в условиях ослабления идеологического диктата и эрозии институтов советского общества. Национализм брежневского периода, с одной стороны, встречал идеологическую и институциональную поддержку у некоторых деятелей партийно-государственного аппарата, а с другой стороны, в комбинации с иными типами дискурсов (монархическим, антикоммунистическим и др.) оборачивался более или менее смелым инакомыслием, для советских институтов разрушительным. То же самое можно сказать и о позднесоветской «полуразрешенной» разновидности антисемитизма. Антисемитская мифология, популярная среди националистически настроенных гуманитариев, партийных бюрократов и советских чиновников, не поощрялась официально, но в общем, в «антисионистской» аранжировке согласовывалась с политическим курсом государства. Правда, последовательный идеологический антисемитизм, как об этом свидетельствует случай Ильи Глазунова и В. Солоухина, мог продиктовать и культурно-идеологическое отторжение от советских истории и культуры, ибо они мыслились генетически связанными с еврейством, которое считалось главным разрушителем национальной России.
О полифункциональности антисемитского дискурса в «долгие 1970-е» имеет смысл вспомнить в связи с его рессентиментной эмоциональной основой. В самом деле, среди интеллектуалов-националистов и сочувствующих было достаточное количество выходцев из крестьянства и семей, где родители либо более далекие родственники принадлежали к дореволюционной элите (И. Глазунов, В. Кожинов, Олег Волков). Иначе говоря, в значительной части эту среду образовывали представители сословий, которые – в соответствии с прежней историографической традицией – считались основой русских нации и государства и которые впоследствии более всего пострадали от репрессивной политики большевистской власти. Для социальной памяти сословий, переживших гонения, был, среди прочего, характерен и нарратив о наставшем в 1917 году «еврейском иге». Сталинские до– и послевоенные репрессии, не одобряемые напрямую, расценивались в рамках такого нарратива как доказательство действенности закона возмездия, согласно которому узаконенная революцией жестокость обернулась, в конце концов, против ее же сторонников[1429]. В национально-консервативной среде была в ходу риторическая уловка (далеко не всеми осознававшаяся в подобном качестве), согласно которой антисемитизмом называлось «враждебное отношение к евреям, основанное именно и только на том, что они – евреи»[1430]. Соответственно, обвинения еврейства, имевшие политико-этические мотивировки, – в подготовке и осуществлении революции, убийстве царской семьи, массовом терроре во время Гражданской войны и коллективизации, – антисемитскими не считались, так как расового аспекта в них вроде бы не было и еврейству выставлялся счет за участие в конкретных исторических событиях, имевших разрушительные последствия для государства[1431].
