Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Сводить взаимодействие власти и народа у «деревенщиков» исключительно к «репрессивной» модели оснований нет, поскольку коммуникация между двумя этими культурно-политическими субъектами описывается Распутиным и – реже – Астафьевым также посредством традиционной метафорики родства, прежде всего заведомо неравноправных отцовско-сыновних отношений. Размышляя о сворачивании колонизационных инициатив в Сибири, Распутин замечает: «И как-то сами собой заглохают и меркнут, теряют свое значение слова: сын земли, радетель, эконом… Видимо, людское сыновство неотделимо и невозможно без государственного отцовства»[1277]. Иначе говоря, в сознании «деревенщиков», особенно Распутина, образ государства оказывается внутренне непоправимо расщеплен: от гнета государства русский мужик бежит в Сибирь, однако позднее под патронатом государства осуществляются проекты развития этой территории (тот же Транссиб); декларирующие необходимость соблюдать «государственную пользу» министерства и ведомства разоряют сибирские природные богатства, но наличие «окормляющей» воли государства способствует символическому собиранию огромных пространств и их населения[1278].
В экологической публицистике «деревенщиков» второй половины 1980-х – начала 1990-х годов, которая начинается с осмысления региональных природоохранных проблем, со временем перерастает в критику государственной политики природопользования и становится одним из воплощений позднесоветского гражданского активизма, наряду с властью обнаруживается еще один адресат – «общественность», то есть наиболее активная часть социума. Казалось, экологическое движение в сочетании с социально-политическими переменами рубежа 1980 – 1990-х годов благоприятствовали кристаллизации территориально-региональных идентичностей, однако «деревенщики» открывшейся возможностью сформулировать неообластническую доктрину не воспользовались. Коммуникативная модель «власть – народ» оказалась для них привычнее, нежели понимание общества как сложно устроенной системы, работающей на принципах согласования интересов его групп и слоев (идея коммуникации между составляющими общество сообществами, как, впрочем, и идея регулирования гражданами общественного развития в рамках «органицистского» подхода не актуальны). Условный социум, которому «деревенщики» адресовали свои размышления, ими почти не дифференцировался – они обращались к «народу» вообще, оттого антиколониальные обертоны их выступлений читались не столько в аспекте противостояния метрополии и колонии, сколько как выражение традиционного для дискурса внутренней колонизации конфликта власти и народа. Отсюда понятный интерес этой группы писателей к положению и исторической судьбе «управляемых», «подчиненных» социальных и этнических групп – прежде всего русского крестьянства и, если иметь в виду территориальный миф, северных инородцев. Любопытно, что те и другие включены «деревенщиками» и в сюжет политического угнетения, и в сюжет экологический (или культурно-экологический) – в качестве объекта постепенного вытеснения и гибели в насильственно отчуждаемой и потому непригодной более для жизни среде.
«Подчиненные» и «вытесняемые»: северный инородец в «деревенской прозе»Начальный этап литературной карьеры дебютировавших в разное время и с разным темпом обретавших писательскую зрелость трех будущих «деревенщиков» – С. Залыгина, В. Астафьева и В. Распутина – был ознаменован появлением образа северного инородца[1279]. Этим авторам, судя по всему, «незнаемые люди»[1280] русской словесности – сибирские туземцы, «незнаемыми» не казались. Представители северных племен – ненцы, коми, эвенки, долганы, нганасаны, кеты – были частью родного для них либо хорошо известного западно– и восточно-сибирского ареалов. Залыгин после окончания сельскохозяйственного техникума в 1932 году недолго работал в Хакассии, во время войны служил техником-гидрологом на полярной станции в Салехарде; знакомство Астафьева с представителями северных народностей пришлось на 1930-е годы, когда он вместе с отцом и его новой семьей оказался в Игарке[1281], впоследствии контакты спорадически возникали во время приездов писателя в Сибирь, начиная с конца 1950-х годов; напоминание Распутина о «тунгуссковатости»[1282] деда говорит о включенности рода писателя в процессы метисации, многочисленные поездки молодого журналиста в 1960-е годы также способствовали вхождению в культуру автохтонных племен Восточной Сибири.
Написанные Залыгиным и Астафьевым рассказы, героем которых стал сибирский абориген («Оськин аргиш» и «Тимкоуль»), имеют явные следы ученичества. Оба они нарочито актуальны по тематике и близки по ракурсу изображения северян, представавших прежде всего членами советской «семьи народов». Залыгин помещает в центр молодого северянина Оську, который, рискуя собственной жизнью, приводит олений обоз (аргиш) в Салехард, чтоб животных там пустили на мясо для блокадного Ленинграда. Значительная часть рассказа отведена описанию противоборства героя со снежным бураном, и этот никому не заметный подвиг героя ставится автором в параллель с другим трудовым подвигом, о котором знает только Оська – длившейся полтора суток рабочей сменой бригады шестнадцатилетнего комсомольца Третьякова. Эвакуированный из Ленинграда в Салехард Третьяков готовит мясо из оленей Оськиного аргиша, чтобы успеть погрузить его на пароход и отправить голодающим. Залыгин изобразил охваченных единым порывом советских людей, готовых пожертвовать всем ради спасения сограждан, и Оська вошел в это единство на правах «представителя Севера». Опознавательные черты сибирского аборигена даны здесь весьма экономно, чтобы не разрушить баланс между этнически маркированными характеристиками «природного» человека и идеологически маркированными – советского человека: Оська упоминает, что его отец – коми, а мать – ненка, он непосредствен, как ребенок, воспитанный тундрой, в силу молодости он не знает тонкостей кочевой жизни оленеводов, но сознательность, укрепленная агитатором Василь Василичем, помогает ему бороться с экстремальными погодными условиями. В целом, психологически-этнографическая составляющая рассказа определенно интересовала автора меньше событийной, однако алгоритм изображения характера северного аборигена был ему ясен и добросовестно воспроизведен.
Вообще, формализованность мотивов, связанных с малыми народами Севера, в советской литературе была довольно высока. Соцреалистическая проза наработала ряд сюжетно-мотивных клише, из комбинаций которых обычно складывалось повествование о судьбе инородца, либо страдающего от царского гнета и ожидающего светлого будущего, либо счастливо дождавшегося этого будущего и с энтузиазмом перестраивающего вековые основы собственной жизни. Казалось, стабильный комплекс северных мотивов поддавался обработке даже начинающими писателями (это позволяло кроить текст, как позднее выражался Астафьев, по «портняжным лекалам пресловутого соцреализма»[1283]), особенно если они знают местный материал. Между тем, в первом астафьевском сборнике «До будущей весны» именно рассказ о северном аборигене «Тимкоуль» оказался едва ли не самым слабым (впоследствии писатель не включал его ни в одно из своих изданий и, кажется, избегал упоминаний о нем), но в контексте творчества Астафьева – как робкая попытка найти наиболее адекватный художническому мироощущению тип конфликта (хрупкий человек в противостоянии природным стихиям) – этот рассказ может быть интересен.
Обычно описание жизни малых северных народов в советской литературе подчинялось нарративу, названному Юрием Слезкиным Большим путешествием[1284]. По сути своей оно было версией колониального сюжета, повествующего (чаще всего в романном жанре) о благотворном воздействии русских / советских колонизаторов на «пробуждение» туземцев и их последующем движении от «патриархальщины к социализму»[1285]. Астафьев же в «Тимкоуле» изобразил итоги советского преобразования Севера. Его герои уже пришли в социализм, культурная революция свершилась. Жизнь некогда угнетенного кочевого народа реорганизована в соответствии с новыми социальными и культурными стандартами: эвенкам доступна современная легкая, подбитая мехом одежда, которую они используют вместо традиционных тяжелых парок, досуг они проводят в Красном чуме, где «сидят… трубки курят, радио слушают, книжки читают, журналы смотрят»[1286]. Но если основные общественные и экономические противоречия благополучно разрешены и осталось разрешить лишь конфликт «хорошего с лучшим», то что может быть источником сюжетной динамики в мире счастливых и просвещенных северных инородцев? Оказывается, стихия.
