Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
В Сибири это (ассимилирующее начало. – А.Р.) хохлы – их, голубчиков, исподволь накопилось в стране больше, чем русских – 50 млн на Украине и 30 – в глуби того, что звалось Россией и Сибирью, а теперь незаметно переименовано в Нечерноземье и Кацапию[1245].
Созвучно астафьевским умонастроениям высказывание Распутина:
Конечно, сибиряк ныне уже не то, чем он был даже и сто лет назад. Его «сибирская порода» сильно разбавлена, и, кажется, совсем немного остается, чтобы она превратилась в одно лишь географическое понятие[1246].
Таким образом, представление о «русском субстрате» сибирского населения было уже встроено в конструкцию региональной идентичности, в которой, казалось бы, изначально преобладал элемент территориальной консолидации. Именно имплицитный этнонационалистический компонент впоследствии, в 1990-е годы, был активирован и включен в «неопочвеннические» конструкции этнофобского толка.
Ориентация «деревенщиков» на романтические модели производства локального мифа, нередко воинственный и чуждый областникам антипрогрессизм объясняются, среди прочего, компенсаторным характером позднесоветской национально-консервативной идеологии, в рамках которой развивался «неопочвеннический» вариант регионалистского децентрализующего дискурса. Если областники искали способ превратить Сибирь из объекта приложения разнородных, не всегда согласованных между собой правительственных инициатив в полноправный субъект культурно-экономической деятельности и оставались при этом в рамках модернизационной парадигмы, то «деревенщики» стремились выразить стадиально более позднюю травмированность модернизацией. Несколько огрубляя, можно сказать, что эмоционально-психологической и дискурсивной основой регионалистских настроений «деревенщиков» стал «защитно-компенсаторный»[1247] национализм – побочный продукт медленной, но неотвратимой эрозии советской системы, и это существенно отличает их от областников. В то время как Ядринцев и Потанин, используя самый современный на тот момент инструментарий «западных теорий колониализма и национализма»[1248], пытались сформулировать позитивную программу регионального развития Сибири, «деревенщики» критиковали советские историю и культуру с домодерных позиций, декларируя «антизападничество, антимодернизм и антиинтеллектуализм»[1249]. Региональная сибирская специфика также обсуждалась ими с акцентированием домодерных ценностей: Сибирь представлялась не только площадкой для развертывания смелых преобразовательских проектов, но бесценным ресурсом природно-культурной первозданности, «последним форпостом»[1250], после уничтожения которого «надо будет ложиться и добровольно помирать»[1251]. Наиболее отчетливо уже в постперестроечные годы эту идею выразил В. Распутин:
Одни привыкли смотреть на нее как на богатую провинцию, и развитием нашего края они полагают его скорое и мощное облегчение от этих богатств, другие, живучи здесь и являясь патриотами своей земли, смотрели и смотрят на ее развитие не только как на промышленное строительство и эксплуатацию природных ресурсов. И это тоже, но в разумных пределах. Дабы не было окончательно загублено то, чему завтра не станет цены и что уже сегодня, на ясный ум, не опьяненный промышленным угаром, выдвигается поперед всех остальных богатств. Это – воздух, вырабатываемый сибирскими лесами, которым можно дышать без вреда для легких; это чистая вода, в которой мир и сейчас испытывает огромную жажду, и это не зараженная и не истощенная земля, которая в состоянии усыновить и прокормить гораздо больше людей, чем она кормит теперь[1252].
По мысли К. Анисимова, «неприятие партикуляристских концепций, стремление утвердить надэтническую природу территориальной идентичности… отчетливо выразились в представлениях областников о сибирской истории»[1253], которые в значительной мере вдохновлялись «модерным национализмом XIX–XX вв. с его желанием противопоставить локальные нарративы космополитизму старых империй»[1254]. Областники считали, что важным импульсом к освоению Сибири русскими поселенцами являлось стремление избежать государственного контроля, и в этом смысле оно было, по словам Ядринцева, «чисто народной колонизацией»[1255]. Им казалось, что создаваемые поселенцами «независимые от государства аграрные инфраструктуры», общины, «должны со временем дать интеллигенцию <…> способную <…> стать носительницей новой идентичности»[1256]. Центральным пунктом областнической доктрины закономерно стало «производство местной культуры, прояснение культурного лика области»[1257], без которой немыслимо формирование местного самосознания:
…не укоренение в косной среде локальных мифов, не ресентиментная подозрительность к центру <…>, а попытка решительно преодолеть то и другое была центральным пунктом исторической концепции областников. Естественно, что в универсальной антитезе природы и культуры данное обстоятельство предопределило приверженность Потанина, Ядринцева и их последователей к полюсу культуры, институциям, в которых она воспроизводится и, в конечном счете, при всех реверансах в сторону крестьянской среды, – к урбанизму[1258].
По отношению к «деревенщикам» сложно говорить о сколько-нибудь единой концепции сибирской истории, но существующие разработки этой проблематики (например, очерки Распутина «Сибирь, Сибирь…») отмечены как раз влиянием областнических идей. Инициативы по развитию местных культурных институций, которые должны исправить перекос в развитии центра и периферии, горячо поддерживались «деревенщиками». Поздно приобщившийся к образованию Астафьев не раз сетовал на отсутствие в глубинке институционализованных возможностей для развития одаренного человека и впоследствии целенаправленно использовал свой авторитет для культуртрегерской деятельности в родном городе:
Я прожил на Вологодчине в уважении и почете десять плодотворных лет и на родину, домой, вернулся на «белом коне», иначе сюда и нельзя было возвращаться (в Красноярск. – А.Р.). <…> Мне с уже утвердившимся авторитетом удалось переменить климат и творческую дремучесть сибирского города[1259].
Распутин, осмысливая современное состояние одного из пяти «сибирских областных вопросов»[1260], обращал внимание на профанирующий характер советского образования, низкий уровень которого со временем перестал определяться только территориальной отдаленностью сибирских городов от центра. Дойдя до повсеместного воспроизводства «образованщины», университетская система, по Распутину, не выполнила своей главной функции – формировать «энергичных и качественных людей, радетелей маловозделанной земли»[1261]:
Едва ли не в каждом мало-мальски звучащем сибирском городе – сегодня университеты, технических и экономических вузов вдесятеро больше, чем в старые времена реальных училищ, но превратились они сначала в массовое, инкубаторного расположения, выращивание профильных специалистов, дальше профиля не способных ни взглянуть, ни понять. <…> Сибирь, только-только начинавшая в XIX веке протирать глаза на свою незадавшуюся судьбу, принявшаяся с трудом засевать в свой народ семена гражданского и сыновьего сознания, отброшена ныне в этом смысле дальше, чем была она сто лет назад[1262].
Невысокое качество местной культурной среды Распутин выводил из обычной для центра политики в отношении колонии: «как можно больше брать и как можно меньше давать»[1263], но предельно четко он обозначал и бесспорную для него зависимость развития культуры Сибири от осуществления крупных и целесообразных экономических проектов. В посвященном Транссибу очерке он напрямую увязал масштабный колонизационный проект с возникновением культурной инфраструктуры на территориях, где тот осуществлялся:
С выходом Транссиба в срединную часть Сибири, на вершину ее, точнее обозначились не только его собственные, ведомственные обязанности, но и культурные, духовные, просветительские задачи. Вспомогательный «обоз», подцепленный к локомотиву, продирающемуся в глубь восточной страны, все разрастался, и чем дальше, тем больше. Дорога сама по себе, если бы она даже шла налегке, не обременяя себя дополнительными нагрузками, несла задатки широкого преображения этого края. Загружай, что требуется, и вези без помех – даже идеи, вкусы, нравы, манеры, новые способы хозяйствования и управления. Но дорога не обошлась этим испытанным путем колонизации, не ограничилась завтрашними результатами, тем, что при перевозках составных частей жизни сама собой устроится и новая, приличествующая времени жизнь, а принялась одновременно со своим ходом укоренять то лучшее, без чего обходиться уже было невозможно. Транссиб продвигался обширным фронтом, оставляя после себя не одно лишь собственное путевое и ремонтное хозяйство, но и училища, школы, больницы, храмы[1264].
