Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Еще в начале века в деревне появилась молотилка, сеялки. Появилась завозня… Жизнь постепенно обретала организационные формы. Мыли и белили коллективно, постройку домов вели миром, всей деревней, была так называемая «помочь» – многое делалось сообща. Русская деревня в Сибири таким образом и была создана[1220].
Конечно, на конструкцию «народного» сибирского типа у Астафьева, помимо пласта автобиографического, вобравшего в себя опыт жизни в конкретном культурно-территориальном сообществе, повлияли разнообразные историко-этнографические и литературные источники, и при желании их можно восстановить. Но психологической доминантой характера сибиряка в прозе 1960 – 1970-х годов писатель сделал именно «артельность», которую провозгласил главной социальной ценностью в условиях социального отчуждения[1221]. Любопытно, однако, что Г.Н. Потанин, один из столпов областнического движения и, казалось бы, непосредственный предшественник «деревенщиков», когда речь шла о сибирском регионализме, из тех же посылок делал совершенно противоположный вывод: «согласно Потанину, сибиряка делает индивидуалистом именно сопротивление природе, борьба с нею»[1222]. Областники, продолжает К.В. Анисимов, видели в местных крестьянах преимущественно индивидуалистов: тот же Потанин свои воззрения подкреплял «почерпнутым из бесед с М.А. Бакуниным тезисом о коррозии крестьянской общины на территории Сибири, о превращении сибирского мужика в заведомого единоличника»[1223]. Исследователь приводит красноречивые высказывания областника на этот счет:
Русский крестьянин, землепашец, общинник, коллективист, перейдя через Уральский хребет, превратился в зверолова: жизнь в тайге, часто одинокая наедине с природой, в борьбе с опасностями, требовала от него большей инициативы, и он из коллективиста превратился в индивидуалиста;
Колонизационная волна унесла русских людей на восточный простор, и конец коллективизму. Русский коллективный человек превращается в необузданного индивидуалиста, от русской общины не остается следа. Яровой клин, озимый клин, пар – все это стало незнакомыми словами[1224].
Будущее Сибири, уточняет Анисимов со ссылкой на работу Галины Пелих[1225], Потанин все-таки связывал с общиной, но «качественно нового типа – способной примирить автономного индивидуума с коллективом и сочетающей в себе крестьянский традиционализм с модерной интеллигентской установкой на самобытность края»[1226]. Было ли отмеченное расхождение во взглядах представителей двух поколений сибирского регионализма простой случайностью или за ним стоят различающиеся культурно-идеологические доктрины? В любом случае оно побуждает более осторожно отнестись к утверждению о прямой премственности областнической и «неопочвеннической» версий регионального самосознания.
Сибирское областничество и проза сибиряков-«деревенщиков», прежде всего В. Распутина, уже рассматривались в работах Н.В. Серебренникова, Дж. А. Огдена, К.В. Анисимова. Серебренников коснулся вопроса о специфичном для второй половины ХХ века преломлении регионалистских идей в «деревенской прозе»[1227] и уделил особое внимание конфликту «коренных» и «наезжих». Огден упомянул о влиянии областников на оформление исторической концепции распутинских очерков «Сибирь, Сибирь…», в частности, об унаследованном писателем внимании к взаимоотношениям метрополии и колонии, о роли литературы в становлении региональной идентичности[1228]. Правда, исследователь тут же привел предостерегающее замечание своего коллеги Ст. Г. Маркса, полагавшего натянутой параллель между позитивной, реалистической программой областников и идеями Распутина[1229]. О необходимости избежать «некритического отождествления» областничества и взглядов Распутина писал Анисимов[1230], который и предложил сравнить доктрины сибирской самобытности XIX и ХХ веков на предмет выявления «сходства и различия в формулировании параметров этничности, историзма, а также <…> отношени[я] к науке и государству»[1231]. Исследователь обратил внимание на включение в последней декаде XIX века сибирских травелогов (в частности, чеховского) в диалогические ситуации – в этих случаях у суждения о Сибири, вынесенного извне, появляется оппонент, представитель местной интеллигенции, готовый вступить в полемику и обнаружить ограниченность «внешней» точки зрения. Анисимов справедливо полагает, что процесс активизации реципиента нужно рассматривать в широком интеллектуальном контексте и связывать с кризисом национально-интеграционного проекта империи:
Описанное Б. Андерсоном «воображаемое сообщество», которое складывалось по мере стандартизации культуры, универсализации языка, распространения грамотности, облегчения доступа к образованию, интенсификации всех форм культурного обмена <…> и, в конечном счете, делалось основой нациестроительства, обусловливало и нормативные типы самих участников процесса. Главным среди них был секулярный интеллигент, воспитанный прессой и литературой, проповедовавший деколонизацию территории и депровинциализацию ее культурной среды, т. е. устранение основных обстоятельств, вызывавших болезненное ощущение вторичности жизни на отдаленной окраине.
Ключевыми факторами, организующим мировоззрение носителя новой идентичности, были антитрадиционализм и индивидуализм, сложно сочетавшиеся с попытками «изобрести традицию» и соотнести индивидуализирующую установку с поиском нового «сообщества»[1232].
Понятиями «антитрадиционализма» и «индивидуализма» можно охарактеризовать как самоопределение сибирских областников, так и конструируемый ими «объект» – региональную идентичность. Не вдаваясь в обсуждение нюансов видения Ядринцевым и Потаниным исторических, социальных, психологических обстоятельств формирования локальной идентичности, следует, основываясь на наблюдениях Анисимова, подчеркнуть принципиальный момент: в понимании областников сибирская идентичность имела чисто территориальную основу и, как следствие, находилась в конфликтных отношениях с консолидацией по этническому признаку. При этом Потанин, рассуждая о складывавшейся в рамках макрорегиона территориальной идентичности, подрывал ее «эссенциальные основания»[1233], в то время как сибиряки-«деревенщики» Распутин и Астафьев природу местного патриотизма определяли через «примордиализацию» связи с родным пространством. Астафьев свою связь с Сибирью часто объяснял в категориях «первичного», биологически нерасторжимого родства с природными объектами:
Я впервые и с удивлением обнаружил, как точно пишет об Ангаре Валя Распутин, нет, нет, не пейзаж, не внешние приметы, хотя и это он делать мастер, а как бы душу саму этой вкрадчивой и бурной реки. Мне даже показалось сейчас, что и сам Валя чем-то неуловимо, глубинно, колдовски-скрыто похож на свою родную реку, хотя и не подозревает об этом.
Мне говорят, что я тоже – душа Енисея…[1234]
Писатель, который в течение длительного времени собирался вернуться домой, постоянно откладывая возвращение, любил акцентировать иррациональность тяги в родные места – «болезнь сибиряцкую»[1235]: «Родина тянет, и мне уже 41 год»[1236]; «И вот я, если больше года не бываю в Сибири, не повидаюсь с Енисеем и Овсянкой, начинаю видеть их во сне…»[1237]. Жесткой корреляции с абсолютизированием «коренной» этничности подобная «примордиализация» патриотического чувства, пожалуй, не имела: сибирское пространство у Астафьева, как и у областников, оказывалось полиэтничным («Любая смута, вселюдная, малая ли, занявшаяся внутри России, отбойной волной прибивала к далеким сибирским землям разноплеменный люд, и он наскоро селился здесь…»[1238]) и структурировалось культурно-территориальной принадлежностью. Сибирская идентичность вырастала, пользуясь эссенциалистски-романтической терминологией Распутина, из «сибирского духа», который «необязательно должен родиться в Сибири, он может развиться где угодно, но должен соответствовать Сибири…»[1239]. Примечательно, что к процессам метисации, вне которых немыслима усвоенная на уровне социальных и культурных практик идеология Сибири как «плавильного котла», Распутин и Астафьев были терпимы. Концептуально значимую для «Царь-рыбы» роль «человека из народа» Астафьев показательно отдал «продукту» метисации Акиму (его отец – русский, а мать – наполовину долганка). Распутин, восстанавливая для читателя свою родословную, также не преминул вспомнить «тунгуссковатость» деда и «чисто русское, ликовое лицо» бабушки[1240]. Интересно и то, что метисацию, в результате которой появился своеобычный сибирский тип, Распутин описывал как процесс природно-исторический, и в этом смысле «органичный», оправданный логикой возникновения и развития нового, выводимого «природой» организма. Удивительным образом развитие этого организма в версии Распутина лишено конфликтов и кризисов. По его мнению, в период заселения Сибири коренные народности и колонизаторы естественным путем нашли устраивавшие обе стороны принципы сосуществования. Последнее у Распутина напоминает явление природного симбиоза, перенесенное на социальную реальность: простой мужик из колонистов сразу завязывал дружеские отношения с сибирским аборигеном, «перенимая от него навыки в охоте и рыбалке, в знании местных условий и природного календаря. Ничуть не страдая своей избранностью (за русскими это, кажется, и вовсе не водится), он стал родниться с аборигеном семейными узами и до того увлекся, что практика эта встревожила и правительство, и церковь»[1241]. По Распутину, от слияния «славянской порывистости и стихийности с азиатской природностью и самоуглубленностью» произошел на свет сибиряк, в котором и ныне «видны две стороны, не сошедшиеся пока в одно целое, – природе, надо полагать, требуется времени больше, чем у нее было, чтобы довести начатое до конца…»[1242]. Однако со временем в антитезе «коренных» и «наезжих» у «деревенщиков» обнаружилась-таки этническая подоснова, отсутствовавшая у областников. Очевидно, что по мере усиления миграционных процессов, обозначивших кризис советского модернизационного проекта и распространившихся на Сибирь в 1970 – 1980-е годы, перемешивание[1243] обладавшего выраженной культурно-психологической специфичностью сибирского «типа» с не-русскими этническими общностями вызывало у писателей все большее неприятие. В 1982 году Астафьев писал о «полурастворенной ассимиляциями»[1244] русской нации и исчезновении привычных символических границ:
