Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Писатель не называет имен и заглавий, но один из пародийно пересказанных им текстов угадывается легко – это популярные у читателя очерки Валерия Осипова «Тайна Сибирской платформы» (1958)[1172], где пылко пропагандировалась цивилизующая, просветительская и социально необходимая идея промышленного освоения края, но в такой «саморазоблачительной» гипертрофированно романтической манере, которая выдавала и поверхностное знание местных реалий, и позицию культурного превосходства посланника центра. Другим объектом едких оценок в астафьевской статье стала «молодежная проза», герои которой отправляются работать в Сибирь на строительство ГЭС и вдруг, по словам писателя, открывают, что зарабатывать кусок хлеба трудно[1173]. Автор опять избегает упоминать конкретные имена, но, скорее всего, имеет в виду повесть Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды» (1958), чей сюжет соответствует иронически описанной им схеме. Позиция героя повести, вчерашнего школьника, приехавшего на строительство Иркутской ГЭС и воспринимающего себя и своих товарищей в качестве проводников модернизационно-просветительских влияний в «дикой» Сибири, своим неявно «колонизаторским» посылом также могла вызвать у Астафьева раздражение.
Кстати, Астафьев, который во время написания статьи жил на Урале, от мифологизации тоже не отказывался (Сибирь у него по-прежнему – исключительная земля, что подтверждается наличием редких человеческих и природных богатств), но экзотизмы, нагнетаемые авторами, побывавшими в Сибири «проездом», вызывают у него противоположное стремление – избежать литературности в разговоре о хорошо знакомых предметах и обстоятельствах. Писатель наверняка сознавал оригинальность ракурса изображения Сибири в «Последнем поклоне», потому в «самопрезентационных» текстах, наподобие автобиографии «Сопричастный всему живому», склонен был ее подчеркивать и возвращаться к прояснению мотивов, заставивших его пойти наперекор описаниям родного края как места героических трудовых буден и не менее героического испытания собственной выносливости:
В пятидесятые годы, когда в Сибири развертывалось строительство Братской и Красноярской ГЭС и сюда хлынули тысячи людей, в нашей литературе появилось немало произведений, повествующих в стихах и прозе о покорении и освоении этого края. Тогда-то меня и насторожило и больно задело одно обстоятельство: по некоторым книгам получалось, будто здесь до этой поры никого и ничего не было. И захотелось мне сказать свое слово о Сибири…[1174]
Желание Астафьева написать «свою» Сибирь, как явствует из процитированного текста, было вызвано протестом против обесценивания истории «места», с которым он был неразрывно связан. Официальный историографический нарратив о Сибири, «сюжетизацией» которого занимались преимущественно авторы романов эпопейного типа (Сергей Сартаков, Афанасий Коптелов, Георгий Марков, Анатолий Иванов и др.)[1175], придавал особую ценность событиям, приближавшим край к осуществлению пророчеств о прекрасной будущности, ассоциируемой с социализмом и его подразумеваемыми благами – промышленным развитием, расцветом культуры, созданием разветвленной инфраструктуры и т. п. В рамках такой исторической концепции Сибирь резко «молодела»: и потому, что ее историческое бытие мыслилось недавно начавшимся, и потому, что нынешнее преобразование велось, в основном, силами молодых. И хотя «локализация Сибири в рамках фундаментальной историософской оппозиции “старое – новое”»[1176] всегда была подвижной, очевидно, что в позднесоветском конструировании территории преобладала символика «нового», «молодого»:
Когда советская страна сняла сталинские портреты и с новыми силами бросилась к коммунизму, ей понадобилось чистое поле деятельности.
Старинный миф о Сибири наполнился новым содержанием. Если вновь доставать измызганные идеалы, то делать это следует в девственной сибирской стране. <…>
Эпоха требовала, чтобы величие Сибири соответствовало великим порывам. И вот, как много веков назад, туда отправились землепроходцы, энтузиасты, строители будущего[1177].
Петр Вайль и Александр Генис правы, констатируя многозначительную синхронность последней попытки реанимировать идею построения коммунизма, с одной стороны, и проектов масштабного преображения Сибири во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов, с другой. Правы они и в том, что восприятие Сибири как пространства, потенциально предназначенного для осуществления грандиозных планов, не было изобретением советских идеологов, которые всего лишь дали новую риторическую аранжировку дискурсу, хорошо известному в российской и европейской традиции описания региона. В качестве хронологически ближайшего, до-советского прецедента риторического «обновления» Сибири можно упомянуть метафоры и образы, сопровождавшие два амбициозных политико-экономических проекта, – строительство Транссибирской магистрали и столыпинскую аграрную реформу, в ходе которой первоначальная метафора Сибири-«пустыни», призванной стать «контейнером» для избыточного крестьянского населения Европейской России, уступила место (с 1910 года, после поездки Петра Столыпина и Александра Кривошеина по Сибири и составления соответствующей Записки[1178]) истолкованию Азиатской России в терминах «перспективы» и «развития». Осуществление этих проектов было мощным импульсом к развитию территории, словно предназначенной для опробования самых смелых новаций. Неудивительно, что прошедший в 1913 году от Норвегии через Карское море до Енисея и поучаствовавший в акции по привлечению зарубежных инвестиций в развитие региона Фритьоф Нансен поддался всеобщему воодушевлению и включил в заглавие своей книги рекламно привлекательную формулу осваиваемой территории – «В страну будущего. Великий Северный путь из Европы в Сибирь» (1915).
Советский способ освоения Зауралья в идеале также предполагал превращение потенциально привлекательного региона в страну осуществленной индустриальной утопии, что и предопределило специфику его литературных репрезентаций, основанных на семантике созидания и новизны. В «омолаживающей» риторике выдержано, к примеру, редакционное вступление к специальному сибирско-дальневосточному выпуску журнала «Литературное обозрение» в 1975 году:
Мы уже давно не мыслим жизнь страны без угля Кузбасса, никеля Норильска, алюминия Братска, алмазов Якутии. Без хлеба Алтая, продукции овцеводства Забайкалья. Без пытливой исследовательской мысли ученых Сибирского отделения Академии наук СССР в Новосибирске, без университетских центров Томска, Владивостока, Хабаровска, Иркутска и Якутска, без разветвленного транспорта этих далеких краев, без мощного и многообразного дальневосточного флота.
Сибирь и Дальний Восток – это и нефть Тюмени, добыча которой только начинается. И месторождение меди в Удокане, ждущее освоения. Уголь и железная руда Южной Якутии. Лес, золото, машины, заводы, к которым еще предстоит приложить ум и трудолюбие. Воистину: эта древняя земля – молодость, будущее нашей страны![1179]
На этом дискурсивно-риторическом фоне астафьевский «Последний поклон», писавшийся отчасти на волне «оттепельных» увлечений «лирической прозой»[1180], отчасти во внутренней полемике с «оттепельным» утопизмом, обозначил возникновение рядом с официальным историческим нарративом о Сибири, отражавшим «имперское» видение преображаемой территории из центра, нарратива «индивидуализирующего», лирически-интимного, в каком-то смысле подчеркнуто «не-эпического», намеренно погруженного в повседневность крестьянской жизни и, что немаловажно, «старящего» Сибирь, историзующего ее. Радикальной подобную позицию, конечно, не назовешь, ибо она учитывала советский исторический канон (революция, коллективизация, Великая Отечественная война по-прежнему определяли рамку жизни героя-повествователя и всего деревенского мира), однако повествователь, чья точка зрения совмещалась с «малым» миром сибирской деревни, переживал исторические перемены, идущие из «большого» мира, как разрушительные (окончательная редакция «Последнего поклона», сделанная уже в 1990-е годы, не оставляет в этом сомнений)[1181], и это обстоятельство еще раз подтверждало неоднозначное отношение Астафьева к освоению региона в советский период.
Со временем претензии Астафьева к официальной версии сибирской истории становились более резкими. Он утверждал, что практически полностью сфальсифицирован пласт, касающийся строительства заполярных городов силами зэков. «Вчера вон радио про Норильск рассказывало. Уж так разливались, так разливались! А о том, что этот город построен на человеческих костях – ни слова!»[1182] – сообщал он Макарову в 1967 году. В главе «Царь-рыбы» «Не хватает сердца» (опубл. 1990) Астафьев приводит реплику случайного попутчика о Норильске: «Разве есть у него история?»[1183], и предлагает контрверсию основания города, причем элемент «контр», подразумевающий конфронтацию с официальным идеологическим словом, для него принципиален. Писатель обращается к мартирологической составляющей сибирского мифа, которая, как убедительно показано в ряде исследований[1184], изначально существенно определяла структуру последнего. Исторической основой стали представления о Сибири как зоне штрафной колонизации, а «инвариантную синтагму, прото-сюжет, частично или полностью разворачивающийся во множестве своих репрезентаций»[1185], образовали мотивы преступления героя – перемещения в зону смерти, каковой являлась Сибирь, – страдания / временной «смерти» – воскресения. «Деревенщики», и Астафьев в том числе, от случая к случаю апеллировали к этой литературно наиболее обработанной и отработанной мотивной составляющей сибирского мифа, поэтому в главе «Не хватает сердца» зловещая макабрическая семантика севера – места смерти, причем с изъятием мотива воскресения, задействована автором максимально мощно.
