Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
«Неопочвеннический» регионализм и кризис модернизационно-колонизационного проекта
О. Яницкий позднесоветскую экологическую культуру называет «культурой ценности места»[1154], в основу которой положены антимобилизационная и антитехнократическая потребности советского общества:
Экологическая культура 1960-х гг. – это культура ожидания и больших надежд на спокойную мирную жизнь тех, кто выжил, и их потомков. «Нам и внукам» – так называлась одна из первых в послевоенные годы книг в защиту природы, написанная Д.Л. Армандом (1964). «Чтобы только не было войны» – этот общенародный рефрен относился не только к «миру», это было стремление к жизни спокойной, безопасной, обустроенной. Всенародное ожидание наступления, наконец, некоторой определенности, повторяемости повседневной жизни, ее предсказуемости и оседлости. <…> Другая сторона экологической культуры этого периода – это ее антитехнократизм, отрицание насилия, директив сверху, гигантомании и уничтожения привычной среды обитания. Примеры таких протестов общеизвестны: против строительства ЦБК на Байкале, гигантских проектов мелиорации, позже – против переброски части стока сибирских рек на Юг[1155].
С 1960-х годов постепенно стало восстанавливаться в правах понимание «места» как более или менее защищенной, предназначенной для жизни «среды обитания» со своими природно-климатическими особенностями, историей, культурой, сложившимися социальными сетями и т. п. В этом смысле становление экологической культуры и различных форм регионального самосознания в позднесоветский период – процессы взаимосвязанные, более того, в некоторых случаях, если мы говорим о литературе («Прощание с Матерой», «Комиссия», «Царь-рыба»), экологический дискурс и рефлексия судьбы геокультурной периферии практически нерасчленимы.
Осмысление того или иного территориально-культурного сегмента внутри страны (и здесь безразлично, имеется в виду Российская империя или Советский Союз) в литературе, музыке, кино, актуальной журнально-публицистической продукции может быть обусловлено рядом разноплановых факторов – начиная с социально-экономических вопросов или тонкостей (меж)этнической коммуникации и заканчивая самопозиционированием государства в масштабах мировой геополитики. Тем интереснее проследить за тем, какие идеологические мотивы стояли за интегрированием экологического дискурса в территориальные мифы, или иначе – какие специфические аспекты позднесоветского регионального самосознания раскрывались на языке экологической образности и риторики. Однако есть ли основания говорить о «деревенской прозе» «долгих 1970-х» как о художественной репрезентации регионального самосознания?[1156] Этот аспект я попытаюсь прояснить, рассматривая творчество сибиряков – С. Залыгина, В. Астафьева, В. Распутина[1157].
«Традиционализация» Сибири и реабилитация «локального»: от 1950-х к 1980-мВ конце 1940-х – начале 1950-х годов, когда старшие из будущих «деревенщиков» С. Залыгин и В. Астафьев пробовали силы в литературе, трактовка ими сибирского материала не содержала почти ничего, что бы выходило за рамки наработанных в культуре соцреализма способов его подачи. Существовал ряд конвенций, которыми обычно руководствовался советский писатель, «воображая» сибирское пространство в прозе или поэзии. Они-то и определяли структуру художественного и публицистического высказывания. Следование им легко заметить в выступлении сибиряка Георгия Маркова на Втором съезде советских писателей в 1954 году, выдержанном в строгом соответствии с риторическими образцами и идеологическими постулатами послевоенной эпохи:
Взгляните на Сибирь! Давно ли этот обширный край представлял собою океан диких лесов, гор, степей, могучие сплетения пустынных и своенравных рек! На этих безбрежных просторах населенные пункты были редкими островками, удаленными друг от друга на сотни, а то и на тысячи километров. Сибирь сегодня – это гигантский край, на просторах которого идет кипучая, созидательная жизнь. Сибиряки называют свой край великой стройкой коммунизма. <…> Честно сказать, товарищи, дух захватывает, сердце сильнее колотится, когда представишь весь этот колоссальный размах борьбы советских людей в Сибири. У нас, на наших глазах, происходят события, о которых прежде люди могли слышать только в сказках. В Иркутской области возник новый социалистический город Ангарск. Этот пятилетний малютка-богатырь растет не по дням, а по часам. Кое в чем он уже перегоняет своего трехсотлетнего брата – Иркутск. <…> Перед нами такое кипение человеческих страстей, перед нами такой величайший запас народного опыта, которых не могло быть в распоряжении художников ни в какую другую эпоху[1158].
Марков начал речь с напоминания о завете Максима Горького советским литераторам – сделать полем своей деятельности всю страну[1159]. Написанное о Сибири, продолжал он, стало примером успешного символического освоения огромной территории СССР, которое «расширило и обогатило советскую литературу, <…> увеличило ее замечательные сокровища, <…> подняло ее познавательную ценность и воспитательное значение»[1160]. Отрапортовав, что Сибирь тематически и институционально «встроилась» в пропагандировавшийся Горьким проект советской культуры, он потребовал от критиков осмыслить «факт огромного политического и культурного смысла» – «рост литературы в краях и областях»[1161]. Правда, речь шла о литературе не сибирской, а советской, чьи региональные варианты отличались друг от друга лишь материалом, «местным колоритом». Если судить по речи Маркова, среди других территориальных образований Сибирь была примечательна только размерами и «дикостью», гарантировавшими исполинские масштабы перемен и превращавшими ее в притягательный объект описания. Очевидно, тип такого описания, его поэтика были заданы заранее и извне: шла ли речь о «великих стройках коммунизма» или о судьбе северных аборигенов, сюжетостроение и риторика подчинялись идее поступательного исторического развития, радикального преображения прежнего природного и социального порядка.
«Объектное» восприятие Сибири имело длительную традицию, которую советские идеологи трансформировали применительно к новым задачам, неизменной при этом оставалась позиция, занимаемая «воображающим» огромный регион субъектом: она, как правило, была «внешней» по отношению к описываемой территории. В данном случае имеется в виду не столько физическое нахождение повествователя вне конструируемого пространства, сколько усвоенная им оптика, которая была сформирована инерцией политических и культурных решений, метафоризировавших регион как «пустое место», ресурсную кладовую. Показательно, что родившийся в Томской области, работавший в Сибири романист Марков и избавлявшийся от творческого кризиса путешествием через Сибирь на Дальний Восток А. Твардовский в поэме «За далью – даль» (1950–1960)[1162], изображая регион, придерживались одних и тех же нарративных и риторических схем (естественно, с поправкой на налагаемые жанровой структурой ограничения).
С. Залыгин («Северные рассказы», 1947) и В. Астафьев («До первой весны», 1953) на рубеже 1940 – 1950-х были еще не в состоянии выйти из-под власти формализованных сюжетно-стилевых ходов, диктовавших повороты сибирской темы. Точнее будет сказать, что в этот период Сибирь оставалась для них именно темой, которая раскрывалась комбинированием готовых содержательных и риторических блоков. Хорошо зная регион, будучи тесно с ним связанными, начинающие авторы, тем не менее, использовали стандартные для описания сибирского / северного пространства приемы. Прежде всего, речь идет о клише «отдаленности». Последняя в соцреалистических текстах (Залыгин и Астафьев здесь не исключение) признавалась важным хозяйственно-географическим фактором, чье воздействие, однако, успешно нейтрализовалось идеологической близостью советских людей, преодолевающей «пространства и простор». Так, живущий вместе с родителями на метеостанции Костя в рассказе Залыгина «На Большую землю» (1950) хочет вступить в пионерскую дружину Саши Малышева – мальчика, с которым он однажды общался во время радиопереклички и чей голос символизирует мир вне Заполярья. Огорчение от того, что он не сможет, как обещал, поехать к Саше, поскольку родителей командируют в другое место, улетучивается, когда новый начальник метеостанции пишет будущим одноклассникам Кости письмо, заверяющее: маленький полярник – не обманщик, а верный и надежный друг. Оптимистический посыл адресованного детям рассказа показателен для соцреализма – расстояния и географическая отдаленность не имеют значения, поскольку причастность к территориально неограниченному советскому коллективу является гораздо более существенным механизмом поддержания социального единства. В рассказе «Тимкоуль» (1953) Астафьев также воспроизводит антитезу окраины и центра, которую благополучно снимает ходом сюжета. Соединив квазиактуальную политическую тему с «этнографическим материалом», он весьма типичным для советского писателя способом откликается на прошедшую в 1951 году в разных странах, в том числе в СССР, антивоенную кампанию и рассказывает о молодом эвенке, отправившемся в тундру собирать подписи охотников и оленеводов под Обращением Всемирного совета мира. В «Тимкоуле» эвенки не считают территориальную отдаленность от центра проблемой, напротив, вдохновленные сознанием причастности к «общему делу» и большому сообществу – «прогрессивному человечеству», они заверяют: «…мы здесь, у края земли, стоим на вахте мира»[1163]. Без всякого ощущения ущербности герои сознают, что живут на краю света, но связаны с центром, который направляет их деятельность, придает сверхсмысл их поступкам, будь то жертвенное перенапряжение в труде, борьба с природными катаклизмами или просто длительное стоическое приспособление к суровому климату.
