Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
…убитый человек, убитая земля. Ничего не поделаешь, приходится верить в эру рукотворных материалов вместо минерального сырья, в «новый железный век»… в искусственную пищу, в искусственный интеллект, который позволит с благодарностью принять «достижения», но все это будет, по правде говоря, не что иное, как каннибализм[1134].
Уточняя идею С. Ушакина о постсоветских «сообществах утраты», Марк Липовецкий утверждал, что последние, будучи «ярким примером новых, постсоветских форм социальной самоорганизации»[1135], сосредоточены на интериоризации насилия и делают это по образцам хорошо знакомого советского культурного синтаксиса. Языки и практики «сообществ утраты», продолжает Липовецкий, могут показаться новыми, но на деле являются «“бриколажем” осколков позднесоветских дискурсов в новые композиции»[1136]. Один из исходных элементов «бриколажа», по мнению исследователя, – идеология «русской партии» «долгих 1970-х» и выступления журнала «Наш современник»[1137], утверждавшие особое, в силу исключительности перенесенных страданий, положение России в мировой истории ХХ века. Публицистику «деревенщиков» постперестроечных лет, вероятно, тоже можно отнести к числу источников, эмоционально подпитывавших концепции постсоветских «этнотравматологов» и «этновиталистов»[1138], и вместе с тем увидеть в ней эпилог повествования об «утрате», складывавшегося в 1970-е (хотя, разумеется, описанные Ушакиным попытки некоторых постсоветских сообществ «артикулировать новую жизнь в терминах отсутствия»[1139] в период «транзита» идеологий в 1990-е – начале 2000-х отличаются от способов рефлексии «потери» и практик предъявления «боли», сформированных «долгими 1970-ми» и откорректированных идеологическим коллапсом рубежа 1980 – 1990-х).
Продемонстрировать, насколько «естественно» использование некоторых «неопочвеннических» идеологем в теоретических конструкциях, возникших в постсоветский период, можно ссылкой на концепцию «экологической геополитики». Ее в начале 2000-х годов в серии статей обнародовал Юрий Новоженов, зоолог, профессор Уральского университета, еще в 1980-е годы читавший спецкурсы по социобиологии в вузах Екатеринбурга. В СССР у социобиологии был странный статус. Несмотря на официальную критику различных видов «биологизаторства», идеи этологии, а с середины 1970-х, после выхода знаменитой книги Эдварда Уилсона[1140], – социобиологии[1141] все шире распространялись в советском научном сообществе[1142], тем более что в СССР были ученые, давно и успешно работавшие в том же направлении (одна из наиболее ярких фигур – генетик Владимир Эфроимсон[1143]). Вопрос о роли биологических факторов (прежде всего наследственных) в развитии личности, о природно-биологической основе разных форм социальности в СССР невозможно было отнести к «чистой» науке, поскольку любым своим поворотом он затрагивал центральную проблематику советского проекта – формирование новых человека и общества. Советские марксисты, по замечанию Л. Грэхэма, в целом отдавали предпочтение «среде», хотя периодически здесь наблюдались известные колебания[1144]. Тем не менее, в 1970 – 1980-е годы среди «советских интеллигентов было распространено мнение, что всякие попытки биологических объяснений проблемы человеческого поведения автоматически означали их антисталинистскую направленность…»[1145], и это обстоятельство усиливало интерес к попыткам социобиологического объяснения исторических и политических процессов. Я уже отмечала, что фактов, подтверждающих знакомство «деревенщиков» с этологическими или социобиологическими концепциями, нет, хотя пассивного внимания писателей к дискуссиям в советской прессе о роли биологического и социального исключить нельзя. Между стремлением социобиологов «пользоваться базовыми парадигмами популяционной генетики»[1146] и анализировать роль биологических факторов в формировании социальных институтов, с одной стороны, и руссоистской апологией «деревенщиками» таинственного, неопределенного, но могущественного «природного», утрачиваемого современным человеком, есть очевидное различие в изначальных эпистемологических установках, категориальном аппарате, инструментарии, риторике. Однако, как показывают работы Новоженова, в отечественной интеллектуальной традиции комбинация новых сциентистских подходов с поэтизацией домодерных «естественности» и «природности» с целью критики модернизационных травм – возможна и даже ожидаема. Три «источника и составные части» «экологической геополитики» Новоженова индентифицируются легко: во-первых, это социобиология с ее интересом к детерминации социальных установлений биологическими программами; во-вторых, «экология природы и духа» с характерным для концепции Л. Гумилева «биогеографическим» креном[1147]; в-третьих, критика цивилизации в духе Николая Данилевского и Освальда Шпенглера. Новоженов исходит из того, что в ситуации политико-экономического кризиса 1990-х годов и инициированного «мировым правительством» движения России по пути глобализации важнейшей задачей для народа становится сохранение «природных ресурсов своего местообитания, т. е. своего “кормящего ландшафта”, как называл это жизненное пространство Л.Н. Гумилев»[1148]. Привязка этноса к «экологической нише», с его точки зрения, родственна социобиологическому пониманию «территориальности» – контроля над пространством и его приспособления под собственные нужды[1149]. Принципом «территориальности» автор обосновывает необходимость автаркии (генетической «привязки» популяции к своему типу ландшафта). Если автаркия оправдана своим «социобиологическим» происхождением, то противоположный ей механизм глобалистской интеграции, разрушающий популяционную структуру вида, дискредитирован «антиприродностью»:
Адепты современной интеграции хотят переселить жизнь на Земле в мировой город.
Но «к мировому городу принадлежит не народ, а масса», – пророчествовал еще Шпенглер, и это, как нам кажется, возможный основной разрушительный итог интеграции.
Сколько на Земле было и есть популяций человека, столько было и есть культур, а также языков, коллективных психологий, способов освоения пространства, нравов и образов жизни, поверий и обрядов, традиций и правил общежития, т. е. всего того, что составляет сущность культуры любого народа.
Однако экспансия по всему миру американской потребительской урбанизированной антинациональной культуры ведет к уничтожению других культур[1150].
Разъяснение Новоженовым экологических и политических преимуществ автаркии венчается характерно «почвенническим», имеющим прямые аналогии в сочинениях «деревенщиков», акцентом – идеальным проводником социобиологически продуктивной автаркии является только крестьянин, земледелец:
Культура народа умирает, когда исчезает земледелец – связующее звено между популяцией и природой[1151];
Жизнь на земле существует благодаря солнцу, лучи которого улавливает земледелец, чтобы создавать физическую и духовную пищу. Это он порождает основу, на которой зиждется культура: без Арины Родионовны не было бы Пушкина.
При утверждении интеграции национальные культуры превратятся в космополитическую цивилизацию, в которой не будет места крестьянину.
Без территории нет популяции и культуры, а без крестьянина нет независимого автаркичного государства…[1152]
По существу, Новоженов гораздо более откровенно, чем «деревенщики», обозначил скрытый в «экологии природы и духа» потенциал антиглобализма и этнонационалистического партикуляризма[1153]. Почти экзистенциальный страх утратить связь с «почвой», выраженный в 1990-е годы в публицистике Распутина или Белова, здесь привел к формированию «негативистской» экологии, стимулируемой не столько положительной гражданской деятельностью, сколько стремлением избежать разрушительного влияния со стороны Чужого.
«Неопочвеннический» регионализм и кризис модернизационно-колонизационного проекта
О. Яницкий позднесоветскую экологическую культуру называет «культурой ценности места»[1154], в основу которой положены антимобилизационная и антитехнократическая потребности советского общества:
Экологическая культура 1960-х гг. – это культура ожидания и больших надежд на спокойную мирную жизнь тех, кто выжил, и их потомков. «Нам и внукам» – так называлась одна из первых в послевоенные годы книг в защиту природы, написанная Д.Л. Армандом (1964). «Чтобы только не было войны» – этот общенародный рефрен относился не только к «миру», это было стремление к жизни спокойной, безопасной, обустроенной. Всенародное ожидание наступления, наконец, некоторой определенности, повторяемости повседневной жизни, ее предсказуемости и оседлости. <…> Другая сторона экологической культуры этого периода – это ее антитехнократизм, отрицание насилия, директив сверху, гигантомании и уничтожения привычной среды обитания. Примеры таких протестов общеизвестны: против строительства ЦБК на Байкале, гигантских проектов мелиорации, позже – против переброски части стока сибирских рек на Юг[1155].
