Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
На Волге произошла экологическая катастрофа, и великое, изобильное стадо осетровых находится на краю гибели. В тридцатых годах некуда было девать огромное количество заключенных, те миллионы человек, которые назывались кулаками и подкулачниками, и которые не только кормили наш народ, но и давали физически здоровых воинов, талантливых промышленников, рабочих, интеллигенцию, духовенство и т. д. Вот эти народные кормильцы и были брошены на уничтоженье, как вражий класс, в пекло «строек коммунизма», в руки палачей ОГПУ. Большая часть их сгибла там! А результат – гигантская экологическая трагедия общеволжского масштаба[1114].
В общем, критика репрессивной по отношению к человеку и природе советской системы у Шипунова, как и у многих «неопочвенников», выступала риторическим средством «отстранения» от нее, но в его представлениях отождествление эко-биологического с этническим и политическим работало как методологический научный принцип, а не старая натурфилософская метафора. Его квазинаучная концепция[1115], в основных своих «мотивных» идеологических компонентах близкая «деревенщикам», представляла собой адаптированный к массовому вкусу национально-патриотической аудитории конца 1980-х годов дайджест «неопочвеннических» эко-историко-идеологических взглядов[1116].
От экологизма к эсхатологизму
Экологическое движение, чьим рупором во второй половине 1980-х были «деревенщики», в этот период пережило подъем, а затем, в начале 1990-х годов пошло на спад. Поначалу Залыгин, Распутин, Белов, Астафьев активно участвовали в создании экологических организаций и в различного рода экологических инициативах, выступали в печати, полагая, что начавшиеся общественные перемены – исторический шанс для восстановления русского народа и среды его обитания. Широкая экологическая деятельность, отмена правовых и экономических решений, противоречивших природоохранным принципам, казались им тогда лучшей возможностью для гражданского оздоровления общества:
Кто подсчитал, сколько граждан своего отечества «уничтожено» одним только промышленно-силовым вмешательством в Байкал! Не на поле боя, а в мирные дни, во имя якобы государственного блага. А результат тот же: нет у нас этих граждан, они или водку пьют, или тайгу грабят и посмеиваются над нашими усилиями отстоять народную нравственность. И сколько людей теперь мы можем вернуть из того беспорядочного состояния, где живут по принципу: «А нам все равно», если возьмемся за решительную охрану природного лика своей Родины[1117].
Но уже в 1994 году Залыгин констатировал крах надежд на создание общегражданского экологического движения и невостребованность идей, которые могли бы лечь в основу его программы:
В экологическом движении полный упадок и даже нет сравнения с годами начала перестройки, когда общественность остановила пресловутый «проект переброски рек», когда экологическая тема изо дня в день фигурировала на страницах периодической печати и депутаты всех уровней занимали депутатские места при условии, что они клялись защищать природу[1118].
Экологическая проблематика из прозы «деревенщиков» на рубеже 1980 – 1990-х практически полностью перекочевывает в публицистику, где дискурс внутренней колонизации переплетается с антиколониальным дискурсом. В наибольшей мере это касается статей В. Астафьева и В. Распутина, переосмыслявших областнические идеи применительно к современной ситуации на близком им сибирском материале. Посыл их публицистики соединял реформистский пафос (поскольку, анализируя колониальную политику центра в отношении Сибири, писатели подразумевали альтернативный тип взаимоотношений), с рессентиментными нотами, ожидаемыми для сложной комбинации антиколониальных и (пост)внутреннеколониальных идей. Таким образом, экологизм «деревенщиков» продолжал существовать в полемике с централистскими технократическими инициативами и в тесной связи с проблемами региональной идентичности, оставаясь все тем же вариантом глобального сотериологического дискурса, в рамках которого экологии придавался надгрупповой объединяющий статус, а ее принципы провозглашались универсальными ориентирами для современного человечества:
Вот и экология нынче тоже безгранична. Она не знает, что она есть – наука или массовое общественное движение? практика или теория? мышление или поведение? прагматизм или альтруизм? Является ли она постоянной или только эпизодической составляющей нашей духовности? Но известно только, что она необходима, что без нее мы перестанем быть.
Экология сегодня – это, вернее всего, тот разумный консерватизм (разрядка автора. – А.Р.), который не отрицает завтрашнего дня, но и не рвется в него, пренебрегая днем сегодняшним. Для разумного консерватизма важно, чтобы завтра было хотя бы не хуже дня сегодняшнего… Этот постулат уже сдерживает наши потребности, соответствует и реальной жизни, для которой один день и целая вечность равнозначны[1119].
Рассуждения Залыгина возвращают нас к болезненному вопросу о причинах, по которым в 1990-е годы экологическая проблематика (в том числе в традиционалистской ее аранжировке) выбыла из негласного перечня острых, интеллектуально модных тем. Постепенное охлаждение к ней мало связано с «саморазоблачением» «деревенщиков»: дескать, вчерашние фрондеры обманули ожидания аудитории и обнаружили свое подлинное лицо – ретроградов, проповедующих изоляционизм и нежизнеспособные социальные идеалы. «Деревенщики», ставшие на рубеже 1980 – 1990-х, безусловно, более агрессивными в силу фрустрированности переменами, более резкими в своих этнофобских высказываниях – в силу тех же причин, в главном остались прежними: они продолжали утверждать идею «органического», постепенного, избегающего «ломки» развития. «Подготовьте почву, которая будет лучше и надежней прежней, тогда и пересаживайте, но не вырубайте сгоряча»[1120], – рассуждал Распутин о ходе социально-экономического реформирования в начале 1990-х. Он же недоумевал:
И удивительно, что повторяются те же самые методы. После революции силой утверждалась идея, проводилась коллективизация, теперь точно так же утверждаются голый расчет и расколлективизация. <…> В крайностях мы всегда преуспевали. И сейчас, похоже, не хотим от них отказываться[1121].
Такого рода «постепеновство» в глазах большой части интеллигенции перестроечной поры выглядело устаревшим, неэффективным в стремительно меняющейся ситуации и политически скомпрометированным союзом с антиреформаторскими силами. Консерватизм, окруженный налетом оппозиционности в конце 1960-х – 1970-е годы, теперь не воспринимался в качестве сколько-нибудь продуктивной стратегии развития. «Деревенщики» же в реформах конца 1980-х – начала 1990-х увидели осуществление самых мрачных пророчеств об утрате Россией не только национальной самобытности, но и самостоятельности в качестве субъекта мировой (гео)политики. Это, безусловно, укрепило их во мнении о тяжести моральных и интеллектуальных заблуждений, постигших (пост)советское общество, дало лишний аргумент в пользу апокалиптического видения происходящего[1122] и в конечном итоге способствовало радикализации их культурно-идеологической позиции.
Публицистика «деревенщиков» конца 1980-х – 1990-х годов оперировала все той же основополагающей метафорой: народ – природный организм[1123], проходящий в своем существовании предусмотренные биологией растения фазы (типологически подобная метафорика характерна для большинства историософских концепций консервативного толка, достаточно вспомнить об идеях популярного у «неопочвенников» Константина Леонтьева; теоретическое обоснование подобных взглядов в позднесоветской культуре принадлежало Л. Гумилеву и Юлиану Бромлею[1124]). Приверженцы «органического» восприятия социума обычно неравнодушны к причинам и факторам, способствующим нормальному развитию организма либо препятствующим таковому. Отсюда «посттравматичное» внимание к силам, противодействующим «русскому возрождению», ставшее отличительной чертой позднесоветской национально-патриотической идеологии. Окончательный распад прежнего символического порядка на рубеже 1980 – 1990-х, ликвидация цензуры, стимулировавшей в предыдущее десятилетие поэтику намеков и иносказаний в разговоре о «противнике», наконец, сам характер реформ, по мнению «неопочвенников», непродуманных, прозападных, только усилили убежденность в наличии долговременного, целенаправленного сопротивления национальным (народным) интересам.
