Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Ситуацию «отчуждения», в которой «деревенщики» видели один из многих негативных эффектов модернизации, Распутин вводит в рамки дискурса внутренней колонизации. Обезличенная, но могущественная власть предстает в его повести безразлично жестокой по отношению к собственному народу, перекраивающей его жизнь и лишающей его пространства существования (то есть насильственно «отчуждающей» людей от их земли). Такая позиция даже стоявшим на национально-консервативной платформе, но государственнически настроенным коллегам писателя, вероятно, казалась слишком категоричной. Не случайно Юрий Селезнев, принявший участие в обсуждении распутинской повести на страницах «Вопросов литературы»[1093], характерным образом сместил акценты. Чтобы растолковать читателю посыл «Прощания с Матерой», он ввел пару метафор: первая – «земля» – отсылает к романтической органицистской парадигме (это то, с чем человек нерасторжимо связан от рождения, предельно «овеществленная» родина), вторая – «территория» – элемент государственно-бюрократических языка и практик. «Народ», если вспомнить еще одну популярную у «неопочвенников» пару метафор, теряя связь со своей «землей», превращается в «население», занимающее определенную «территорию». Главный, по мнению критика, вопрос, «Прощания с Матерой», – «кто нам земля: мать родная или мачеха? Земля, взрастившая, вскормившая нас, или же только “территория”?»[1094]. Однако государство как некую безликую силу, от которой исходит решение о строительстве ГЭС и последующем затоплении («отчуждении») обжитых земель, Селезнев выводит из зоны критики и даже реабилитирует («это голос, – корректировал он некоторые вызывающие реплики Дарьи, – не “супротив” государственной воли, той, что на его же благо»[1095]). Тем не менее, вопрос «кто виноват в отчуждении?» критика волнует, и он фокусирует внимание на конфликте «двух мироотношений»[1096] – «народного сознания», «не вполне еще согласующегося с пониманием общегосударственных мероприятий»[1097], и сознания «жучков-короедов» (интересно, что семантика последнего образа логически связана опять-таки с «русским лесом», мощь которого незаметно подтачивается «вредителями»):
Если земля – территория и только, то и отношение к ней соответственное. Землю (курсив автора. – А.Р.), родную землю, Родину – защищают, освобождают. Территорию – захватывают. Хозяин – на земле, на территории – покоритель. <…>
«Маленький» Жук… Жалкие жучки-короеды мертвят вековечные дубы. Маленькие сами по себе, они приносят огромный вред[1098].
В «Прощании с Матерой» противопоставление «своих» и «чужих», усиленное зооморфными характеристиками «чужаков» и семантикой инфернального, действительно, имело сюжетообразующий характер. Более того, Распутин, за редким исключением (Клавка Стригунова, Петруха), идентифицировал разрушителей Матеры (товарищ Жук, бригада пожогщиков, присланные санэпидемстанцией работники и др.) как изначально находящихся вне ее мира. Правда, по своей социальной роли все они были «исполнителями», агентами некой силы, решающей судьбу «граждан затопляемых»[1099], но при этом не локализованной и, несомненно, отдаленной от преобразуемого строительством ГЭС пространства («…физическая удаленность от Байкала сказывается и на удаленность научную, да и нравственную порой тоже»[1100], – замечал потом Распутин). Если историзовать формы культурной репрезентации этого конфликта, то корни его обнаружатся, среди прочего, в областничестве, представители которого активно протестовали против колониального освоения Сибири рекрутированными из центра работниками, «наезжими», не планировавшими как-либо связывать себя с этой территорией. Лейтмотивная для «сибирской» публицистики Распутина критика вахтового метода, процессов вымывания гражданского чувства в сибиряках, абсентеизма в каком-то смысле была навеяна антиколониальными идеями Николая Ядринцева и Григория Потанина[1101], хотя, конечно, первоначальным импульсом тут послужила практика советского освоения Сибири. В отличие от более поздних публицистических работ Распутина, в «Прощании с Матерой» конфликт «своих» и «чужих» был намечен, но концептуально не прояснен. Он являлся лишь средством уточнения основной сюжетной коллизии, элементом довольно сложной художественно-идеологической структуры. В упомянутой же статье Селезнева перед нами типичная для критико-публицистического текста редукция этой структуры к обозначенному конфликту. Повесть Распутина, как полагает М. Литовская, содержала на редкость трагическое видение хода и последствий перемен: носители патриархального сознания уходят из жизни, их опыт остается невостребованным, молодое поколение усваивает необременительные истины о ценности новизны и монументальности, среднее поколение, трезво осознающее кризисность сложившейся ситуации, слишком устало и надорвано происходящим[1102] – в итоге возникал неутешительный образ непоправимо дестабилизированного, распадающегося мира, который существует на руинах ставшей миражом жизни. Однако использовать в борьбе с идеологическим противником эту сложную амальгаму смыслов распутинской повести, не извлекая из нее простых и понятных выводов, было невозможно. Неудивительно, что Селезнев вычленяет в повести наиболее актуальные для национал-патриотов мифо– и идеологемы и впоследствии оперирует ими. Так, первостепенными в экологической прозе «деревенщиков» становятся критика неукорененности, «чуждости» в любых ее проявлениях, апелляция к «душе» / «сознанию» народа или, в более поздний период, призывы к возрождению соборности, национального самосознания и т. п. Впрочем, некоторые произведения «деревенщиков» второй половины 1980-х годов (прежде всего «Пожар» Распутина, в связи с которым критика заговорила об усилении публицистического начала в прозе писателя) создавались уже как прямое идеологическое высказывание, обремененное минимумом подтекстов.
В годы «перестройки и гласности» близкий процесс высвобождения этнонационалистических подтекстов «экологии природы и духа» происходил в национально-консервативной публицистике. Выразительный пример трансформации биолого-экологической проблематики в эко-националистический традиционализм – публицистические работы Ф. Шипунова, с которым по роду деятельности общались В. Распутин и В. Белов, под влиянием которого находился В. Крупин. Шипунов – биолог и эколог, закончивший Ленинградскую лесотехническую академию, активно участвовавший в осуществлении проекта Кедрограда, работавший в Институте биосферы АН СССР, один из руководителей Общественного комитета спасения Волги, автор книг «Организованность биосферы» (1980), «Оглянись на дом свой» (1988), «Истина великой России» (1992)[1103]. На рубеже 1980 – 1990-х годов он приобрел широкую известность благодаря исследованиям, пользуясь его же определением, «волновой функции Вселенной»[1104], которую он старался замерить с помощью жидкокристаллических датчиков. Шипунов настаивал на том, что результаты его наблюдений за электромагнитной матрицей доказывают существование как «антимира», так и сакрального, «промоленного» пространства. По роду профессиональной деятельности его интересовала идея биосферы, изучение которой в какой-то момент он сознательно вывел из поля рациональных научных норм и стандартов, посчитав, что наука есть низшая форма знания, бесплодная без богословской основы. Как следствие, корреляция между состоянием природной среды (биосферой) и духовным состоянием человека / общества, столь занимавшая «деревенщиков», у Шипунова вышла далеко за рамки традиционного метафорического уподобления и – в развитие идей Александра Чижевского и Вернадского – была положена в основу его сколь научной, столь и идеологической концепции. Исследователь позиционировал себя в качестве православного, но предпочитал оперировать понятием «космос», подразумевая под ним высший разум и совершенные формы организации материи (примечательно, что среди наиболее почитаемых Шипуновым историков был Л. Гумилев). Биосфера, по Шипунову, есть «планетное живое тело, микрокосм… иного порядка»[1105], который планомерно разрушается человечеством, оказавшимся во власти Хаоса и отбросившим принципы экологической этики. Национальный мир, «историческую Россию» исследователь характеризовал как идеальную форму организации социальной, точнее, социально-природной жизни (русская монархия, с его точки зрения, была «чудом природы»[1106], русский народ в хозяйственной деятельности ориентировался на поддержание экологического равновесия в окружающей среде, интенсивная церковная жизнь позволяла достичь «соборного» состояния коллективного духа и т. п.). Однако, продолжал Шипунов, «ненавистники России»[1107], «вероломные и коварные супостаты»[1108], «пресловутая, жестокая, безнравственная и бездуховная интеллигентная когорта русских интернационального покроя»[1109] осуществили политический переворот и превратили «самое сложное, самое многогранное, самое многонациональное и в то же время самое самобытное и великое государство, какое когда-либо существовало в истории мира»[1110], в «рабовладельческое псевдогосударство <…> где уничтожены элементарные основы существования веры, семьи, собственности и свободы»[1111]. Тотальное экологическое бедствие, в которое погружена современная Россия («ни одной экологической системы не осталось неискалеченными, неизуродованными, неизгаженными, неразрушенными, неотравленными»[1112]), Шипунов выводил из следования ложной аксиоматике марксизма, утрировавшего идею классовой вражды, но игнорировавшего идею солидарности[1113]. Взаимозависимость между ущербом экологическому состоянию окружающей среды и демографическим, хозяйственным, культурным кризисом, ознаменовавшим закат советского проекта, казалась Шипунову настолько безусловной, что он не обременял себя обнаружением ее причинно-следственных оснований. Выступая в 1989 году в московском Доме художника, он объяснял экологическую катастрофу на Волге масштабными репрессиями 1930-х годов:
