Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Романтический колорит описаниям сибирского пространства в ранней прозе Астафьева и Залыгина сообщало акцентирование мотивов его первозданности, неукрощенной природной мощи, требовавшей от человека проявлений выдержки и героизма. Речь в данном случае шла не только о характерном для культуры начала 1950-х годов организованном индустриальном покорении природы, но и о традиционном романтическом противостоянии героя надличным, не-человеческим стихиям. Герой рассказа Залыгина «Пик половодья» (1950) выдерживал схватку с рекой и спасал во время ледохода себя и друга, астафьевский Тимкоуль едва не погибал в схватке со снежным бураном (близкая коллизия разыгрывалась в залыгинском рассказе «Оськин аргиш», 1946). Выраженное пока еще на языке соцреалистических клише переживание природы как самостоятельной, многократно превосходящей человека силы окажется потенциально наиболее продуктивным для становления экологической «философии» «деревенщиков» и концептуализации сибирского пространства в их зрелых произведениях.
Инерция романтического описания Сибири, заострявшего «инаковость» этой территории за счет гиперболизации природно-географических характеристик, но не снимавшего взгляд на нее извне, была чрезвычайно сильной, и вступивший в литературу почти на десять лет позже Астафьева В. Распутин также не сумел ее преодолеть в ранних сибирских очерках. В «Костровых новых городов» и «Крае возле самого неба» (обе книги – 1966) он, подобно Залыгину и Астафьеву, активно пользовался литературными (и идеологическими) клише, встроенными уже в «оттепельный» культурный контекст. Герои Распутина – чаще всего молодые романтики, которые едут в Сибирь по зову сердца, чтоб испытать себя, создать как бы «с чистого листа» новый мир либо продолжить дело отцов, погибших в борьбе с сибирской природой:
Ехали, ехали, со всех концов страны ехали ребята и девчата. Тысячи ребят и тысячи девчат. Еще не зная ее, они уже любили трассу за то, что она позвала их, сделала их важными и значительными и для самих себя, и для нее. <…> Сначала они рубили просеку – коридор в том месте, где пройдет дорога. Подойдешь к кедру, а он, громадина, раскачивается: мол, попробуй тронь! Приходилось объяснять ему, что здесь будет дорога, что он стоит поперек железной дороги. Вот так действительно и сказали самому первому кедру в первый день работы[1164].
Конечно, у Распутина – в силу особенностей его творческого склада и в силу изменившейся культурной ситуации – значительно ярче, нежели у Астафьева и Залыгина, передавалось переживание красоты, древности, непостижимости сибирского мира, но отмеченное им у коренных народностей поэтичное мифологическое восприятие Сибири все же вытеснялось новыми легендами, родившимися в период советского освоения региона. К созданию этой новой мифологии автор был непосредственно причастен. Объектом романтизации в его очерках становились не только завораживающая природа края (тем более что ее подчиняют себе строители; например, крановщик Юрий Лангада пишет на своем кране: «Мы покорим тебя, Ангара!»[1165]), но новые обычаи и фольклор, «изобретением» которых сопровождалось индустриальное освоение Сибири: так, в бригаду зачисляются символизирующие подвиг фигуры (в очерке «Возвращение» оживший и неузнанный Александр Матросов помогает устроиться приехавшей на стройку девушке в общежитие, а потом стыдит отказывающегося платить взносы комсомольца[1166]), легенда о погибших в 1942 году при прокладке трассы изыскателях Александре Кошурникове, Алексее Журавлеве, Константине Стофато поддерживает строителей в трудные минуты, но лишь при условии веры в нее[1167] и т. п.
На 1960-е годы пришлись первые для советского периода попытки если не оспорить, то подточить главенство взгляда на Сибирь, обусловленного просветительски-преобразовательскими намерениями субъекта, связанного с центром. В связи с этим уместно вспомнить замечание Кирилла Кобрина, предложившего дифференцированно подходить к «идеологиям» имперского управления подчиненными территориями и отделившего «империализм» (осваиваемое пространство воспринимается как пустое, основным объектом экспансии становится территория, но не люди) от «колониализма» – «целенаправленной прагматической политики захвата и эксплуатации территорий, а также подчинения тамошнего населения»[1168]. Советское освоение Севера (Заполярья), по Кобрину, – типичное проявление империализма. В официальном мифе освоения Сибири в 1950-е годы преобладали «колонизаторские» смыслы: речь шла о диком пространстве, которое было необходимо преобразить в соответствии с требованиями цивилизации, местные культура и история не принимались в расчет, словно бы их не существовало. Однако у интеллигенции, связанной с местной интеллектуально-культурной традицией, такой подход вызывал скрытое недовольство, и она оппонировала ему аргументами из антиколониального арсенала. В 1974 году Астафьев сообщал актеру Евгению Лебедеву, с которым познакомился в конце 1950-х во время поездки бригады артистов на строительство Красноярской ГЭС, что именно тогда у него родилась мысль «написать повесть о [моей] Родине и родичах, дабы самонадеянным преобразователям и освоителям Сибири не казалось, что до них тут никто не жил. Жили!»[1169] Является ли это признание позднейшей корректировкой прежних взглядов, с полной достоверностью установить невозможно, но, вероятно, конец 1950-х – начало 1960-х стали для писателя временем, когда он осознал различие двух стратегий описания Сибири – извне и изнутри. В 1965 году Астафьев писал Александру Макарову о работе над рассказами, составившими первую редакцию книги «Последний поклон» (1968):
…есть внутренний заряд разбить всю эту надуманную литературу об экзотике Сибири бесхитростными и точными рассказами об этой очень русской, очень простой, очень доброй земле, ни людьми, ни языком, ничем, кроме богатств земных и, может быть, душевных, не отличающейся от остальной России.
Придумали всю Сибирь командированные писатели, и эта, выдуманная, земля вроде бы уже возобладала…[1170]
Как уже говорилось, пересмотр принципов модернизационно-колонизационного освоения геокультурной периферии, рефлексия специфики «регионального» совпали с завершением «оттепели», усилением национально-консервативных настроений и становлением традиционалистской культурной идентичности. Однако первые публичные выпады против романтического пафоса преобразований и соответствующей поэтики пришлись на начало 1960-х годов. Я имею в виду опубликованную в журнале «Урал» статью Астафьева «Нет, алмазы на дороге не валяются» (1962), в которой писатель дал волю иронии над злоупотреблением «красивостями» в теме освоения Сибири. Сначала в поле его критики попадают произведения так называемой «геологической литературы»:
У геологов работа эффектная. У геологов опасности и романтика, правда, зачастую придумываемые авторами… Геологи, как по команде, опрокидываются из лодки на бурной реке либо попадают в лесной пожар, даже поздней осенью, когда таковых в тайге не бывает, и утрачивают, простофили, все: ружья, спички, продукты, правда, иногда им оставляют один патрон и одну или семь спичек, и геологи начинают «героически» погибать. Погибают медленно, как в опере, с красивыми словами[1171].
Писатель не называет имен и заглавий, но один из пародийно пересказанных им текстов угадывается легко – это популярные у читателя очерки Валерия Осипова «Тайна Сибирской платформы» (1958)[1172], где пылко пропагандировалась цивилизующая, просветительская и социально необходимая идея промышленного освоения края, но в такой «саморазоблачительной» гипертрофированно романтической манере, которая выдавала и поверхностное знание местных реалий, и позицию культурного превосходства посланника центра. Другим объектом едких оценок в астафьевской статье стала «молодежная проза», герои которой отправляются работать в Сибирь на строительство ГЭС и вдруг, по словам писателя, открывают, что зарабатывать кусок хлеба трудно[1173]. Автор опять избегает упоминать конкретные имена, но, скорее всего, имеет в виду повесть Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды» (1958), чей сюжет соответствует иронически описанной им схеме. Позиция героя повести, вчерашнего школьника, приехавшего на строительство Иркутской ГЭС и воспринимающего себя и своих товарищей в качестве проводников модернизационно-просветительских влияний в «дикой» Сибири, своим неявно «колонизаторским» посылом также могла вызвать у Астафьева раздражение.
