Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
был категорически против слепого раболепия перед темной путаницей и стихиями природы. <…> Против языческого идолопоклонства! Человек – царь Природы, таким он поставлен от Неба! И он должен быть Светочем и Просветителем в ней. Должен вносить туда свои разумные регуляторы, облагораживающие коррективы. Не как бандит и взломщик, а именно как заботливый лесник и лекарь. Это, если угодно, его божественное призвание! Чутко поддерживать добро и красоту в Природе и противиться дьявольским началам в ней! Вытравлять и обуздывать всякого рода прожорливое хищничество, ядовитое зло и уродство[989].
Дневники Чивилихина, действительно, отражают колебания в оценке политики «покорения» природы. Автор полемизировал с нею («Снова в газетах те же голоса “покорить природу”. Человек все может, в том числе и “покорить”, но он мог бы покорять природу, подчиняясь ей, используя ее»[990]) и одновременно правил сам себя, пытаясь уйти от прямой конфронтации с официальной линией («Земледелец не покорил поле, если вспахал его и засеял, ГЭС – это не покорение реки, а содружество человека и реки»[991]). Он знакомится, например, с резкой оценкой Н.С. Хрущевым деятельности защитников природы. В пересказе Первого секретаря Амурского обкома партии Морозова советский партийный лидер заявил:
Есть у нас некоторые, которые хотели бы сохранить дикую природу как она есть. Это, мол, хорошо отшельнику либо охотнику, что живет в лесу. А мы строим! Выступают в защиту «русского леса» некоторые, но не понимают, за счет чего в государстве все берется. Они бы хотели и хлеб есть, и сохранить в нетронутости природу. <…> А некоторые защищают Байкал, мол, отравим его. Ничего! Все восстановим, придет время[992].
После этого Чивилихин, который не мог не узнать себя в образе политически близорукого хранителя «русского леса», в самотерапевтической манере объяснял: «…хорошо хоть, что сказано откровенно. Так бы и надо всем сказать, объяснить, что необходима жертва, показать ее необходимость, а то столько дерьма занимается враньем и демагогией…»[993]. Но, как бы то ни было, довольно долго свою задачу публициста и журналиста он видел в установлении более сбалансированного подхода к потреблению природных богатств.
Именно Чивилихин придумал название Кедроград для затеянного студентами Ленинградской лесотехнической академии проекта по созданию в тайге хозяйства нового типа. Он регулярно приезжал в созданное добровольцами-энтузиастами поселение, опубликовал о нем несколько очерков («Шуми, тайга, шуми!», 1960, «Месяц в Кедрограде», 1962–1982, «Пятилетие Кедрограда», 1965) и планировал написать роман. В культурно-идеологическом контексте 1960-х годов проект Кедрограда знаменовал разворот в сторону экологической проблематики, а вместе с ней – к формированию эко-националистического традиционализма (не случайно вдохновитель идеи Кедрограда Фатей Шипунов во второй половине 1980-х годов станет одним из лидеров национал-патриотического движения с экологическим уклоном). Вместе с тем Кедроград был одним из последних всплесков «шестидесятнического» идеализма, рассчитывавшего на возможность реформирования советской системы: в тайге на Алтае студентам и пожелавшим включиться в эту деятельность молодым энтузиастам со всей страны выделялся участок, занятый кедровыми насаждениями, который они обязались экономически эффективно использовать, целенаправленно заботясь о восстановлении кедра. Комсорг Виталий Парфенов, герой очерков «Месяц в Кедрограде», объяснял:
Это наша мечта, понимаете? Мы хотим заложить в тайге новый город, а вокруг него – государственное хозяйство с особыми, небывалыми задачами. Видели вы здешние вырубки? Жуть, правда? Полностью погибший подрост, измордованная земля, лес гибнет в штабелях. Заготовители хозяйничали. Видели насмерть заподсоченные массивы? Химлесхоз. Так же работают заготовители лекарственных растений, семян, пушнины. Все гребли и гребут лопатой, а вложить копейку – извини подвинься! И вот мы решили доказать, что можно брать из тайги куда больше добра и одновременно сохранять и восстанавливать ее богатства[994].
Иначе говоря, Кедроград задумывался как идеально организованная производственная и культурная единица, которой надлежало стать образцом для других лесхозов. Отсюда утопические коннотации, которыми были пронизаны первые описания Кедрограда Чивилихиным. Так, академик Александр Яблоков, работающий над селекцией кедра, «спит и видит на нашей земле кедросады»[995], человек в Кедрограде, по уверению его жителей, меняется в лучшую сторону («Людей лучше, чем в Кедрограде, нигде нету, и меня отсюда трактором не вытащишь…», – заявляет один из героев)[996], Николай Смирнов, создавший на Алтае уникальный сад, доказывает автору оправданность идеалистических устремлений комсомольцев: «Если дружно взяться – сказку можно сделать на этой земле! И как хорошо, что молодые берутся за природу! Ведь она же для всех, то есть коммунистична»[997]. Однако неудача проекта Кедрограда, затяжная и бесплодная борьба за сохранение Байкала существенно подточили уверенность Чивилихина в возможности изменить государственную индустриальную политику, сознательно пренебрегавшую охраной природы. Со временем писатель все более охотно будет рассуждать о необходимости морального усовершенствования человечества и инструментах, которые помогли бы достичь цели – сохранении исторической памяти, национального культурного ландшафта, то есть все теснее будет смыкаться с идеей «экологии культуры» в ее национально-консервативной аранжировке. Впрочем, в последнем произведении Чивилихина, всецело посвященном проблемам экологии, – очерках «Шведские остановки» – дорожные впечатления от Швеции, даже снабженные неоднократными упоминаниями о местных коммунистах и обязательными разоблачениями промышленных корпораций, читались как иллюстрация позитивной государственной и общественной экологической деятельности (особенно на фоне упоминаний о советских ведомственных играх, тормозивших решение проблем Байкала). И это несмотря на то, что сама риторика «Шведских остановок», рассматривающая бедственное экологическое состояние как одно из свидетельств нравственного кризиса человечества, была весьма характерна для национально-консервативного лагеря:
Окружающая среда – образ, отпечаток общества. На ее широком историческом, географическом, биологическом фоне отражаются все социально-политические, экономические, научно-технические, культурные и нравственные процессы, происходящие в обществе, а современные болезни среды – признак глубокого кризиса, охватившего значительную часть мира.
Главная цель улучшения окружающей среды сводится в конечном счете к гармонизации и гуманизации обществ, к наиболее полному развитию человеческой личности. Но какая сложная, тонкая вязь разнообразных причин и следствий обнаруживается, когда мы пытаемся исследовать любую из проблем окружающей среды, в сфере которой сходятся, тесно смыкаются все беды современного человеческого общежития – бесконтрольное растранжиривание природных ресурсов и экономическая отсталость обширных районов планеты, безудержное потребление в странах относительного изобилия – и массовая бедность в молодых развивающихся государствах, накапливание ядерного, бактериологического, химического, иного самоновейшего оружия и политичеcкие препятствия на пути народов к социальному совершенствованию, агрессия «массовой культуры» и поголовная безграмотность, стандартизация жизни и насилие, дух приобретательства и забвение принципов гуманизма, космополитические стереотипы в искусстве и мучительные процессы национального творческого самовыражения как единственная гарантия духовного развития мира…[998]
«Идеологическую одиссею Чивилихина повторил Фатей Шипунов, она была сходна со взглядами Солоухина, Распутина, Виктора Астафьева, Проскурина, Шукшина и множества других»[999], – утверждал Д. Вайнер, невольно подчеркивая культурную весомость в позднесоветской литературе, условно говоря, леоновской традиции, где экологическая риторика становилась «оболочкой» социальных, этнических, культурных сюжетов. Тем не менее, существовали и иные типы высказывания на экологические темы. Так, в первой половине 1970-х годов Андрей Битов пишет повесть «Птицы, или Новые сведения о человеке» (1971, 1975), впоследствии вошедшую в «роман-странствие» «Оглашенные»[1000]. В навеянной общением с орнитологом-этологом Виктором Дольником повести экологические оптика и мышление определяют и фабульный «материал» (рассказ о работе биологической станции по изучению птиц на Косе), и язык, к которому обращается автор-повествователь, излагающий «новые сведения о человеке» и одновременно рефлексирующий природу этого «первого и естественного»[1001] языка. Саморефлексивность экологического дискурса в битовской прозе в сочетании с иронией, корректирующей, казалось бы, неизбежный моралистический пафос, и нарочитым отстранением от попыток обосновать экологическими принципами любые виды партикуляризма, заметно отличала автора «Птиц…» от критицизма «деревенщиков». В конце 1970-х, на фоне возросшего интереса к проблемам природозащиты, роман «Лесные дали» публикует Иван Шевцов, с неподражаемым упорством следующий соцреалистической стилистике в «чистом» ее варианте. Однако повествование о бывшем пограничнике Ярославе Серегине, переквалифицировавшемся в лесника и ревностно оберегающем лес от носителей «психологии собственника и эгоиста»[1002], настроениям общественно возбужденной массовой аудитории отвечало еще меньше, нежели интеллектуализм Битова. Роман производил впечатление идеологически и эстетически безнадежно устарелого и в итоге прошел практически незамеченным. Характер и стилистику обсуждения экологических проблем в тот период продолжали диктовать «деревенщики».
