Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
– Мы должны торопиться… Обязаны!
– А если я не хочу торопиться?
Пинегин наконец обернулся и весело посмотрел на меня:
– Жизнь заставит![1008]
Варварское отношение к кедру, лесному молодняку, к рабочим, вынужденным ютиться в бараках («Рабочие бегут… Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке…»)[1009], по Можаеву, – следствие принципиально инструментальной установки, при которой природа и люди оказываются ресурсом для достижения провозглашенной цели – коммунизма. Неакцентированная автором, но обозначенная метафорически парадоксальность ситуации в том, что «дороги» (соотносимой с «дорогой к коммунизму» и иными родственными идеологемами), ведущей к намеченной цели, нет, она не построена[1010].
В «Наледи» и «Тонкомере» Можаев, подобно некоторым советским авторам, обращавшимся к экологической теме, затрагивал проблему «хищнического отношения к природе» – это был самый популярный, узаконенный публикацией «Русского леса» аспект. Но остроту можаевским повестям, еще более заметную в силу их очерково-публицистического характера, придавало то обстоятельство, что «социальное» в них практически неотличимо от «экологического», а «экологическое» – лишено натурфилософского наполнения. В прозе Можаева второй половины 1950-х экологическая проблематика очерчивала границы смыслового пространства, где легко обнаруживался параллелизм насилия над природой и насилия над человеком, или – в более мягкой, цензурно приемлемой форме – потребительски-пренебрежительное отношение к природе представало формой обесценивания человека. В «Наледи» и «Тонкомере» действует герой, типологически отличный от «народного типа» из повести «Из жизни Федора Кузькина» (1966; под заглавием «Живой» – 1973): и Воронов, и Силаев в большей степени связаны с культурой соцреализма (точнее, ее «оттепельными» мутациями), отсюда свойственные им наивная порывистость, честность, бескорыстие, сосредоточенность на общеполезном эффекте «производственной деятельности». Но сходство сюжетных ситуаций, в которых оказывались персонажи ранних можаевских повестей, а потом и Федор Кузькин из «Живого», очевидно: всякий раз герой, пытающийся, как это определялось романтически-взволнованной «оттепельной» риторикой, «жить по совести» и с пользой для окружающих, сталкивается с системой, причем случается это не в силу его «негативистских» наклонностей, а из-за идеалистического стремления гуманизировать принципы управления и институты советского общества. Воронов в «Наледи» получает указание начать строительство поселка для рабочих в ущелье, находящемся в непосредственной близости от рудников. Он отказывается это делать, мотивируя решение неэффективностью утвержденного проекта, дороговизной и прямым вредом для потенциальных жителей поселка: в ущелье протекает подземная река, из-за чего будет возникать наледь, которая сделает место непригодным для жизни. Несмотря на убедительность предъявленных аргументов, Воронов, проигрывает противникам позиционную войну и вынужден покинуть строительство. В «Тонкомере» конфликт оформляется структурно похожим образом: главный герой Евгений Силаев, следуя своей мечте и пытаясь оторвать жену от ее родственников-мещан, уезжает мастером в тайгу, на лесозаготовки. На новом месте работы он замечает, что лес эксплуатируют безжалостно, не задумываясь о восстановлении. Силаев выдвигает ряд инициатив, которые глохнут, потому что начальство, приспособившееся варварскими рубками добиваться нужного результата, подсовывает ему неудобный участок, и, выполняя план по кубатуре, Силаев не выполняет его по товарному качеству древесины. В финале повести скомпрометированный недоброжелателями, оставленный женой, герой уезжает на «материк». О проблемах лесоохраны писатель позднее вспоминал:
Известно и то печальное обстоятельство, что последние пятьдесят лет наш лес, нашу тайгу не столько рубят, сколько губят. Впервые об этом печальном факте мне удалось сказать в 1962 году в «Литературной газете»; правда, моя статья «Привыкли» была опубликована в сильно урезанном виде. На нее тотчас откликнулся большой статьей Леонид Максимович Леонов, и завязался серьезный разговор. К сожалению, он был прерван окриком свыше: Н.С. Хрущев на известном совещании ругал писателей за то, что они, мол, суют нос не в свое дело. Оттого-то съемка моего фильма «Зеленый дом», в защиту тайги, была тут же остановлена, сценарий искалечен, а мой очерк «Лесная дорога», написанный на эту тему, удалось опубликовать через пять лет…[1011]
Фильм, основанный на можаевской повести «Тонкомер», все-таки вышел в 1964 году на Свердловской киностудии, но изменения, внесенные в сценарий и опиравшиеся стилистически и мотивно на проверенную эстетику соцреализма, оказались губительными. Если «Тонкомера» автор завершал пессимистичным по меркам советской литературы (спивающийся от неудач герой со своей спутницей едет в город лечиться от алкоголизма) и вместе с тем предельно внятным критицистским финалом, то в фильме случайный попутчик Силаева, выслушавший исповедь героя, неожиданно оказывался высоким начальником, который, как нетрудно догадаться, вмешается в сложившуюся ситуацию и восстановит поруганную справедливость. Финал фильма нивелировал идею, которая порождалась как сюжетным, так и метафорическим строем можаевских повестей: антиэкологизм есть свойство существующей системы, агрессивной по отношению к природе и человеку.
Очевидно, что экологизм, предполагавший (с)охранение природных ресурсов и / или культурно-исторического наследия, именно охранительной интенцией оказался близок национально-консервативному лагерю. Можно согласиться с Леонидом Иониным, заметившим, что «внимание к ландшафту, к территории, к месту – это и политически, и мировоззренчески мотивированное внимание; <…> элемент антиутопического, в конечном счете, антилиберального и антипрогрессистского движения в сторону консервативного понимания мира»[1012]. Показательно, что впоследствии решающую в самоопределении консерваторов идею Вадим Кожинов сформулировал как противостояние «революционаризму», то есть идеологии насильственного преобразования мира, попыткам подверстать реальность под интеллектуальные проекты, с реальностью не считавшиеся[1013]. Кожинов, например, утверждал, что полемика «Нового мира» с «Молодой гвардией» в конце 1960-х была спровоцирована диктуемой сверху ревизией социалистической идеи, гуманизированный вариант которой отстаивал журнал А. Твардовского, и рождающимся снизу «самостоятельным освоением глубин жизни»[1014] на страницах издания, возглавляемого Анатолием Никоновым:
Идея, которая впервые выявилась именно в «Молодой гвардии», была идеей возрождения родной природы, тысячелетней истории естественного народного бытия, духовных ценностей. Эта идея была заострена против всяческой «ломки» – от «переброски» рек и разрушения храмов до «переделки» человека и внедрения «новой», «амбивалентной» нравственности.
Вполне закономерно и понятно, что поначалу эта идея выражалась в несовершенных, даже неуклюжих формах, было немало наивности, темноты и простого невежества. С другой стороны, сложная обстановка и непреодоленные предрассудки нередко искажали истинное направление исканий, вносили в них чужеродные элементы. <…>
В 1970-е годы это «направление» выразилось уже достаточно широко и зрело – выразилось в утверждении бесценности земли перед нарастающими экологическими угрозами, в открытии величия и неисчерпаемых уроков тысячелетней истории страны, в выдвижении на первый план духовных и нравственных устоев народной жизни[1015].
В пространном пояснении, предложенном Кожиновым, в одну смысловую конструкцию на основании «антиприродности» были сведены экологические проблемы («переброска» рек) и радикальные социальные и культурные акции (разрушение храмов, концепции создания «нового человека» и т. п.). Крупные идеологические проекты, авторы которых намеревались упорядочить действительность в соответствии с умозрительными идеально-типическими конструкциями, в данном случае опровергались указанием на их изначальное несоответствие «природному» порядку.
В общую для позднесоветских национал-консерваторов систему аргументов «деревенщики» привнесли акцент на преимущественно практическом, оформленном в «традицию» знании, которое они полагали альтернативой «проектам» и «моделям», спускаемым сверху / поставляемым из центра. Сначала, в 1960-е годы, протест против проектов агрогородков, планов перевода колхозников с частных усадеб в многосемейные коттеджи, типовой застройки оформлялся у них в типичную для «оттепельной» поры критику деиндивидуализирующих тенденций.
