Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Опубликованная в 1966 году в журнале «Сибирские огни» «Кража» тематически и идеологически была отмечена явной принадлежностью «оттепели». Повесть о детдомовце, который вместе с такими же социально неблагополучными подростками украл деньги у кассирши, а потом вернул их, интересна, среди прочего, местом действия – события разыгрываются в 1930-е годы в Игарке (в тексте Краесветск) – городе, возводимом в Заполярье силами заключенных и спецпереселенцев. Место, изображенное Астафьевым, предстает резервуаром экстремального опыта: экстремален опыт детдомовцев, чьи судьбы еще в детстве изуродованы жестокостью взрослых, экстремален опыт крестьян-спецпереселенцев, оторванных от родных мест и вынужденных выживать в тяжелейших условиях, наконец, экстремальна сама ситуация строительства города в районе вечной мерзлоты. Но этот экстремальный социальный и психологический опыт «нормализован» Астафьевым, который стремился увидеть в нем выражение «глубинных» закономерностей бытия (от чего этот опыт не становился менее драматичным, но в культурном смысле делался менее маргинальным). В комментариях к повести Астафьев отмечал:
…люди, перенесшие ссыльную недолю, русские люди не только выжили и выросли в каторжных условиях, вопреки тому, что должны были сплошь передохнуть. В полуночной, студеной стороне они построили город, готовили на продажу за море лесную продукцию и не разрушились духовно, хотя надорвались физически и преждевременные смерти скосили многие и многие ряды обездоленных, но стойких людей…[1029]
Автор исходил из того, что репрессированные люди не благодаря воли власти, а вопреки ей обустроили мир вокруг себя, и снабжал в повести ситуацию строительства разветвленными мифопоэтическими подтекстами. В название Краесветск он закладывал определяющую для северного (и сибирского) пространства семантику отдаленности / отделенности от «большого» мира: город отрезан от «магистрали» рекой, являющейся границей и средством сообщения двух миров, причем сообщение возможно лишь в сравнительно недолгий период навигации. Пересечение границы на пути в несеверный мир затруднительно в прямом и переносном смысле, потому охранники здесь лишь для виду охраняют заключенных – «убежать из Краесветска можно только летом и весною, ближе к пароходам»[1030]. Существующий почти автономно в заполярном пространстве, что само по себе требует незаурядных усилий, Краесветск ассоциируется в «Краже» и с мирозданием как таковым. Холод, темнота, пустота северного пространства – свойства бытия вообще:
Воет, завывает ветер, кружит снег, и куда-то катится, несется в темноту земля вместе с этим городишком, с горсточкой его огоньков среди огромного, неоглядного мира и с этим маленьким человеком, который бредет, не закрываясь от ветра и снега, неся музыку в сердце, содрогнувшемся от призрачного счастья…
Смыслы «выморочного», «наоборотного» мира нагнетаются в ретроспективных главах повести, где чужая для ссыльных земля предстает царством смерти и холода, аналогом преисподней. Эту семантику перехода в царство смерти Астафьев обыгрывает в эпизоде водного путешествия спецпереселенцев на север. Здесь сконцентрированы пейзажные детали, связанные с оскудением, мертвенностью ландшафта («Река мрачнела и узилась. Скалы возносились выше, и на них уже не было тайги, а только маячили обгорелые ветлы да зябко корчились голодные кустарники»[1031]), а прохождение парохода через опасный речной порог красноречиво уподобляется погружению в преисподнюю:
Кругом все шевелилось, корчилось, хлестало, вертелось, кипело. Лишь черные скалы с рыжими отливами висели по обеим сторонам неподвижно и голо. <…> Грохот, рев, лязг, как на железоделательном заводе, который любому мужику в первый раз кажется преисподней[1032].
С воплощающим силы энтропии Севером связаны в повести мотивы исчезновения памяти, человеческого следа. Так, в традиционно сакральном пространстве кладбища парадоксально не действуют законы сохранения памяти: весной вечная мерзлота «отдает» – могильные кресты падают в болото, «и вместе с ними навсегда исчезает память о человеке»[1033].
Север в повести оказывается еще и пространством, социально пораженным – местом ссылки, скопления спецпереселенцев и заключенных. Маргинальность пространственная в данном случае естественно совпадает с маргинальностью социальной[1034]. Топографически автор размечает пространство Краесветска, выделяя локусы, концентрирующие страдания, одиночество, смерть (детдом, кладбище, барак спецпереселенцев, лесопилки, на которых трудятся зэки; исключением из этого правила является кинотеатр, где зрители, глядя на экран, плачут о недоступной им другой жизни). Тем не менее, исходит Астафьев из того, что вечный закон, которому подчинен миропорядок, – закон творчества и обустройства мира[1035]. Вероятно, поэтому в его воспоминаниях о детстве в Игарке поначалу столь сильным было сопротивление «каторжному» образу города[1036]. Астафьев же, напротив, совершенно искренне пытался открыть в происходящем противодействие жизни силам хаоса:
Может быть, все живое, и городок этот далекий, возникли по исконному мудрому закону жизни, не по прихоти, а именно по закону. Город такой здесь нужен. <…> Если бы не было смысла, город был бы только ссылкой для заключенных и раскулаченных переселенцев. Но в Краесветске половина, если не больше, жителей вольных, приехавших по своему желанию и, обживая север, оттаивают они мерзлоту дыханием своим[1037].
Неудивительно, что «Кража» является одним из немногих произведений Астафьева, где вмешательство человека в ход природного бытия трактуется как глубоко позитивный процесс:
Дело в том, что с погодой в Краесветске происходят вещи прелюбопытные. Климат здесь сделался мягче, слух есть, что скоро в Краесветске прямо под окнами возделают огороды, будет расти картошка, капуста и так далее.
Говорят, будто бы там, где появляется человек, вообще теплее делается. Земля вроде бы добреет[1038].
В авторской реплике по поводу меняющегося в сторону потепления климата Краесветска легко различим след природно-климатического оптимизма 1930-х годов[1039], однако столь же логично, на мой взгляд, соотносить ее с иным культурным контекстом. В «Краже» преобразование климата, действительно, вызвано деятельностью человека, но последняя описана Астафьевым через метафорику не «покорения», а «приспособления», лежавшего в основе крестьянских культурно-экономических практик (во всяком случае, так хотел видеть эту ситуацию автор). В заключающей «Последний поклон» и служащей комментарием к спецпереселенческой линии «Кражи» главе «Вечерние раздумья» он пишет:
Где-то в Заполярном круге мыкались, умирали, приспосабливались к новой, неслыханной жизни сибирские крестьяне, и, что самое поразительное, часть из них, пройдя все муки ада, заломала эту самую жизнь, приспосабливалась к ней и приспосабливала ее к себе[1040].
Правда, в «Краже» апологию приспособления писатель передоверит герою-интеллигенту Репнину и иронически-контрастно соотнесет ее с понятием «приспособленчества», в котором упрекают «социально чуждого» персонажа:
Ненила Романовна однажды желчно заметила Репнину по поводу этих посиделок (персонала детдома и воспитанников. – А.Р.) на кухне:
– Приспосабливаетесь!
На это Валериан Иванович с плохо скрытой иронией ответил:
– Видите ли, <…> человек с начала своего сотворения только то и делает, что приспосабливается. Да, да. К природе, к Богу, к раю, к войне, к жене, к детям, к квартире, к соседям, ко всему на свете. Человек, видимо, только потому и жив, что смог приспособиться, а то бы вымер[1041].
По Астафьеву, практики выживания, усвоенные крестьянством, универсальны и к тому же социально и экологически более продуктивны, нежели самонадеянное вторжение в природу. Хотя надо заметить, что в повести объект критики – идеология «ломки» – по понятным причинам обозначен лишь намеками, а в «гармонизирующей» отношения человека и природы риторике «сотрудничества» очевидно присутствие неизжитых надежд на гуманизацию социалистического строя.
В вышедшем почти через десять лет после астафьевской «Кражи» романе С. Залыгина «Комиссия» (1975) экологическая проблематика была уже главенствующей и в каком-то смысле самоценной, однако нельзя не заметить, что на формирование своеобразного «эзопова языка» романа она повлияла самым непосредственным образом. Галина Белая, делясь своими впечатлениями от первого прочтения «Комиссии», обращала внимание на амбивалентность экологического дискурса романа:
