Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Тем не менее, финал «Комиссии» показывает, как «природное» опровергается «социальным», а утопия – историей. Развязка романа полностью соответствует сюжетному трафарету советских произведений о Гражданской войне, предполагавшему обязательную дискредитацию Белого движения: колчаковцы и белочехи – носители жестокости и несправедливости – уничтожают Комиссию, спонтанно возникший институт народовластия, подтверждая этим еще раз свою «антинародную» сущность. Такой финал, судя по всему, был рассчитан Залыгиным на возможность двойственной интерпретации. Если использовать для его истолкования коды советской историографии, то выяснится, что «Комиссия» убедительно доказывала ограниченность крестьянского сознания, тщетно пытавшегося уйти от законов классовой борьбы и ограничиться наивными полумерами, вроде сохранения леса, ремонта общественной школы и борьбы с самогоноварением. Но при этом система персонажей сконструирована Залыгиным с таким расчетом, что главным идеологом вражды в романе предстает большевик Дерябин, наиболее радикально настроенный член Лесной комиссии, а не безликие колчаковцы, появившиеся в заключительных эпизодах повествования. После убийства неизвестными Николая Устинова Дерябин, объясняя свою позицию оппонентам внутри Комиссии, отвергает именно гражданский, наиболее для автора романа ценный (внеполитический), аспект ее деятельности:
А я вот что – я выскажу нонче всю правду! До конца! Хватит всем нам, а мне так и особенно, вполголоса разговаривать, думать, а для людей утаивать – что и как! Я скажу – игрушка была наша Лесная Комиссия, вот что! Вот мы и доигрались в свою игрушечку! Вместо того чтобы самим до конца идти по пути самой главной переделки человечества, вместо того чтобы до конца ликвидировать Гришку Сухих, разных там Кругловых, а может, даже и тебя вот, Иван Иванович, и уже объявиться военной действующей силой против деспотов, – мы занимались речами, да лесинами разными, да самогонными аппаратами[1054].
Учитывая идеологическое «двойничество» отвергших «природный указ» красных и белых (первые в рамках романного повествования проповедовали борьбу до полного истребления противника, а вторые действовали в соответствии с этим принципом), финал можно трактовать как констатацию аномальности избранного исторического пути, продвижение по которому делает невозможным гражданские инициативы. Позднее И. Брудный, пытавшийся истолковать роман Залыгина в контексте экологических произведений «деревенщиков» 1970-х – первой половины 1980-х годов, уверенно обнаружил в «Комиссии» почти диссидентские смыслы. Залыгин, по его мнению, зашел настолько далеко, что стал утверждать, будто законность партийного правления находится под угрозой из-за бессмысленного небрежения окружающей средой[1055]. Возможно, подобное прочтение «Комиссии» несколько радикализирует позицию ее автора, но текст дает для этого основания. В любом случае оно еще раз демонстрирует, насколько уместным оказывался природоохранный дискурс в качестве инструмента критики существовавшей системы.
«Прощание с Матерой» – экологический по форме, консервативный по содержанию манифест «неопочвенничества»
Вызвавшая широкий отклик, разобранная критиками и литературоведами на цитаты повесть В. Распутина «Прощание с Матерой» стала, на мой взгляд, наиболее интересным опытом интегрирования экологического дискурса в традиционалистские культурно-философские построения. В середине 1970-х советская критика обозначила очередную актуальную тенденцию в развитии литературного процесса: мейнстрим теперь образовывали произведения о взаимоотношениях человека и природы. Повесть Распутина как нельзя лучше соответствовала этой тенденции, но воплощала ее в эстетически и идеологически нетривиальной форме. На мой взгляд, после публикации именно этой вещи бесспорным стало изменение статуса «разговоров» о «природе и человеке» – теперь уже совершенно определенно «экологическая проблематика стала формировать публичный дискурс»[1056].
Тематически весьма характерная для «деревенской прозы» 1960 – 1970-х годов, повесть Распутина, по точному замечанию Александра Большева, от произведений В. Астафьева, В. Белова, С. Залыгина, В. Солоухина отличалась программностью и апокалиптическим пафосом, в которых исследователь усмотрел влияние Константина Леонтьева, внимательно прочитанного автором «Прощания с Матерой»[1057]. Распутин не просто соотнес чреватое экологическими проблемами затопление земель в ходе строительства ГЭС с разрушением «природного», традиционного мира, но придал этой коллизии притчеобразный характер:
«Прощание с Матерой» – не столько повествование о некоем конкретном затоплении одного сибирского острова, сколько философская повесть, ставящая вопрос о границах и нравственных пределах прогресса. Насыщенно-символическое ее звучание расширяет смысл происходящего до судьбы целой земли, прощания с натурально-природным укладом[1058].
Писатель предложил связную антимодернистскую концепцию, которая трактовала движение человечества по пути прогресса как тотальную деградацию, наступающую вследствие дисбаланса между социальными изменениями и «традицией», механизмами освоения и воспроизведения культурного опыта. Понятно, что проговаривание такого рода идей требовало эстетически убедительного и при этом бесспорного для цензуры повествовательного ракурса, и Распутин нашел его. Фабулу он построил вокруг экстремальной и провоцирующей на смелые мифологические параллели ситуации затопления Матеры (деревня семиотически изоморфна традиционному обществу), а убедительность основополагающей для повести консервативной риторики усилил, передав право развернутого высказывания страдающей стороне – старухе Дарье и ее односельчанам. Антимодернизационный пафос повести был очевиден, поскольку Распутин сделал серьезный выпад не против «издержек» модернизации, но попытался доказать, что производство таких «издержек», когда «некоторая часть существующего населения» объявляется «несоответствующей» новым проектам или «нежелательной»[1059], составляет суть модернизационного процесса.
В литературоведческих работах, посвященных «Прощанию с Матерой», отмечалось, что коллизия повести наметилась в очерке «Вниз и вверх по течению» (1972)[1060], но в нем ведущей повествовательной инстанцией оставался главный герой, наделенный автобиографическими чертами, – состоявшийся писатель, который навещал переехавших из затопленной деревни родителей в новом поселке. Жанровые элементы путевого очерка оправдывали отсутствие идеологического фокуса в произведении, композиционно являвшемся серией эпизодов одного путешествия. Деталей, свидетельствовавших об экологическом неблагополучии родных мест, до неузнаваемости измененных строительством ГЭС (вроде упоминаний о лесе, оказавшемся на дне искусственного моря, необходимости уплывать подальше от берега к середине водоема, чтобы зачерпнуть чистой воды, и т. п.), в очерке по понятным причинам было больше, чем в повести, но, не спроецированные на историософский фон, они остались подробностями нелепой, несколько фантасмагоричной новой жизни старой деревни. Тем не менее, возникновение в очерке «Вниз и вверх по течению» образа сбитого переменами с прежних опор, деморализованного и дезориентированного мира было характерно для писателя, который постепенно склонялся ко все более критичной оценке последствий цивилизационного развития и тем самым опровергал себя прежнего. Дело в том, что в дебютном сборнике очерков Распутина «Костровые новых городов» (1966) встречались ситуации, структурно сопоставимые с изображенными во «Вниз и вверх по течению» и в «Прощании с Матерой», но их драматизм, возможно, даже внятный автору, снимался оптимистичным дискурсом покорения природы и романтизацией героев-преобразователей. В очерке «А потом пройдет поезд» автор упоминал о домике пожилых супругов, который мешает строительству железнодорожного пути и потому подлежит сносу (думается, ассоциативных связей с пятым актом «Фауста» и историей Филемона и Бавкиды Распутин не мог не заметить): «Две комнаты, кухня – и все это в том месте, где будут останавливаться вагоны. Чистые половики, а будут рельсы»[1061]. Если хозяйка предназначенного на снос домика выказывала недовольство ситуацией: «Мой муж тридцать лет проработал на железных дорогах… И вот надо же – мы и попали»[1062], то хозяин был уверен в небесполезности жертвы, которой от них требовала ударная стройка: «Ничего… Переберемся на другое место. Государство не обидит. Зато дорога будет хорошая. Уж работать – так на хорошей дороге»[1063]. Через десять лет, в «Прощании с Матерой» промышленное освоение Сибири методами, игнорирующими специфику местного культурно-хозяйственного уклада, структуру и потребности экосистемы, наконец, самих людей, представлялось автору более чем сомнительной практикой и побуждало к нагнетанию эсхатологических смыслов конфликта между «традицией» и научно-технологической составляющей цивилизации.
