Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
В вышедшем почти через десять лет после астафьевской «Кражи» романе С. Залыгина «Комиссия» (1975) экологическая проблематика была уже главенствующей и в каком-то смысле самоценной, однако нельзя не заметить, что на формирование своеобразного «эзопова языка» романа она повлияла самым непосредственным образом. Галина Белая, делясь своими впечатлениями от первого прочтения «Комиссии», обращала внимание на амбивалентность экологического дискурса романа:
…тема природы была для них («деревенщиков». – А.Р.) и эзоповым языком, на котором говорилась правда о современной жизни. Это прочитывалось в тексте, и когда герои С. Залыгина говорили, что, думая о порядке в общественном лесу, они думают о порядке «в своем государстве», мы понимали, что эта серьезная идеологическая мысль в те времена не могла быть высказана иначе[1042].
Автор «Комиссии», действительно, в очередной раз провозглашал разумную устроенность природного бытия, которая должна была стать ориентиром для организации социальной жизни, и вместе с тем аккуратно проблематизировал каноническую трактовку сюжета о Гражданской войне, облекая свой ревизионизм в символику столкновения природного и социального.
В центре романного повествования – история возникновения и деятельности Лесной комиссии. Ее создают жители сибирской деревни Лебяжка осенью 1918 года, чтобы в ситуации безвластия защитить расположенный неподалеку ленточный бор от неконтролируемых порубок. Постепенно Комиссия берет на себя дополнительные функции по упорядочиванию общественной жизни и демонстрирует способность крестьян к самоорганизации и самоуправлению. В финале романа нагрянувшие в Лебяжку колчаковские офицеры отдают приказ запороть членов Комиссии, что становится символом окончательного погружения России в братоубийственную вражду. Любопытно, что историческая событийная канва произведения критику конца 1970-х – начала 1980-х годов увлекла меньше, чем натурфилософское его содержание[1043]. Отчасти это было обусловлено необычностью жанрово-тематической структуры «Комиссии», в которой автор попробовал реанимировать некоторые элементы утопического метанарратива[1044]. До этого Залыгин успешно попробовал себя в повести о коллективизации и историко-революционной повести («На Иртыше», 1964, «Соленая Падь», 1968). «Портретирование» народной массы к моменту создания «Комиссии» тоже успело стать характерной приметой его писательского стиля. В новом романе сохранился авторский интерес к периоду Гражданской войны в Сибири и типу мужика-самородка, который теперь превратился в носителя оригинальной эколого-историософской идеи. Крестьянское происхождение героя и практическая ориентированность его взглядов («Суть философии Устинова, как и полагается у мужика, очень земная и практическая»[1045]) были принципиальны для Залыгина, и это сразу уловила критика. Исследователи залыгинской прозы констатировали символичность положения в романном мире главного героя, члена Лесной комиссии Николая Устинова: во-первых, он находился на «пограничье», между двуми мирами (ср. «Сибирский крестьянин Устинов ощущает себя, свой труд, жизнь как “пограничье” между природой <…> и обществом <…> Потому-то он представительствует от крестьянства, как от наиболее природного сословия»[1046]), во-вторых, он существовал как бы вне политического конфликта, его правда в наименьшей степени, нежели позиции противоборствующих сторон, зависела от изменчивых политических интересов, поскольку «выводил» ее герой (и автор) из природного «закона», усвоенного крестьянином по роду деятельности:
Пахота – это же не один только труд и работа, это судьба и доля человеческая.
Пахота – не только судьба и доля человеческая, это еще и указ природы человеку.
И покуда человек природного указа держится, следует ему – до тех пор будет известно, что такое жизнь людская; забудется указ, и неизвестно станет о человеке ничего – кто он, что он, зачем и почему. И заблудится человек в неизвестности[1047].
Залыгин полемизировал со взглядом на крестьянина как на существо ограниченное, темное, движимое предрассудками, и доказывал обратное: условия крестьянской жизни, тесная связь с природой и животными, инициативность и умение подчиняться авторитету общины делали крестьянина наиболее жизнеспособным и творческим человеческим типом. Более того, по Залыгину, именно крестьянская община и мужик-хозяин были способны создать гармоничный социум, обустроенный по «природному указу», ибо крестьянин, обладавший, по позднейшему выражению писателя, «симбиотическим»[1048] (в противоположность аналитическому) мышлением, умел «читать» этот указ наиболее верно:
Об Устинове говорили – он знающий мужик и умный. Но о себе Устинов знал такую хитрость: то ли от матери, то ли от отца, то ли от самой природы был он приучен слушаться наиглавнейшего разума, который сама природа и есть![1049]
Писатель не случайно ввел в повествование визуальный образ организованной совершенно земли – план Лебяжинской лесной дачи:
Устроенная и отчетливая земля… Вот черная тонкая линия, и по одну сторону от нее что-то одно, а по другую – другое, и ясно видно: кончился луг, и началась пашня, кончилась пашня, и начался выпас, а вот и выпас кончился – началось озеро. Всему на свете есть начало и есть конец, свой порядок и название. Каждая земля и вода знают про себя, что они такое, к чему предназначены[1050].
Этот план успешно читают неграмотные мужики, чем немало удивляют приезжего лесотехника:
…тот Казанцев, Петр Нестерович, как встретит любого мужика, так и к нему: «Вот план твоей местности, погляди на его и скажи – где тут должна быть такая-то заимка? В натуре она есть, а на плане еще не отражена?» <…> И что ты думаешь, – мужик обязательно укажет то место. Ну, не с первого, так со второго разу – обязательно! И старший техник межевания удивляется: «Мужик неграмотный, а план читает?» Я ему объяснял: «План земли мужику даже понятнее грамоты!» Тот не согласен: «Я в землемерном училище сам-то на второй год только научился хорошо читать план! Нет, Устинов, тут что-то есть – инстинкт!» Я спрашиваю: «Какой?» Он объясняет, но издалека только догадаться и можно, что это такое: ну, как у собаки чутье, тот инстинкт! Наверно, со словом истина соприкасается![1051]
Инстинкт, каким, с точки зрения Залыгина, руководствуется крестьянин, также является составляющей метиса, способного защитить, по мнению «деревенщиков», от идеологической догматики. Однако концепция справедливого «природного» мироустройства в «Комиссии», помимо апелляции к метису крестьянства, поддерживалась еще и скрыто негативной оценкой наличествующего социально-исторического опыта: социум в нынешнем его состоянии (уничтоживший, если следовать логике романа, в Гражданской войне человеческую «середину», охваченный тотальной враждебностью) не мог выработать сколько-нибудь продуктивных, позитивных норм общежития. Такие нормы Залыгин ретроспективно отыскивал в природе и разрушенной утопии крестьянского мира. Это объясняет, почему в составленном членами Лесной комиссии Обращении провозглашалась первичность природного закона по отношению к социальному:
Ведь истинное назначение власти – разумный закон и порядок, а закон и порядок не могут быть без убережения людьми всей природы и земли, на которой они существуют, а именно к этому убережению стремится наша Комиссия. И кому, как не крестьянину, кормильцу человечества в целом, а среди него – властей и правительств, заниматься таким убережением?
Мы убеждены, и даже глубоко, что в разумном будущем человек сперва положит в основу тот либо другой закон природы, а уже после приспособит к нему свой человеческий закон. <…>
…Наша Комиссия обращена к природе, то есть к девственной чистоте и к самому разумному в мире порядку, и вот именно это и позволило нам оказать хотя и малое, а все-таки влияние на беспорядок повседневной жизни нашего сельского общества…
Центральная природная метафора залыгинского романа – лес – отсылает к ставшему классикой советской литературы «Русскому лесу» Л. Леонова. Риторика романа и публицистики Леонова, уподоблявшая лес «другу» и «помощнику», воскрешена в «Комиссии», но функции сюжетообразующих метафор в этих произведениях несколько различны. У Леонова смыслопорождающим является сопоставление леса и народа, двух «органических» начал, одно из которых принадлежит природной жизни, другое – социальной, но органико-биологическая метафора первична, она вбирает в себя все остальное. Залыгин же испытывает больший интерес к социальным навыкам и практикам, которые позволяют «народу» полноценно расти и развиваться. Поэтому в поле его зрения, при декларативном подчас внимании к «природному человеку» Устинову и «инстинкту» крестьянина-хозяина, – «природное», которое сближено, но не отождествлено, с «гражданским», – самодеятельно-низовым и демократическим (пиетет к нему, видимо, был унаследован писателем от родителей-земцев[1052]). У Залыгина, на мой взгляд, в отличие от некоторых его коллег по «деревенской прозе», вообще не было нигилизма в отношении способностей общества к социальному творчеству и гражданской самоорганизации, другое дело, что то и другое, как он считал, должно было получать импульс от «природы» и в ней же находить «образцы», на которые стоит ориентироваться. Рассогласование социоисторического и природного виделось ему громадной проблемой (в этом он как раз типичный «деревенщик»)[1053], но это вовсе не отменяло для него необходимости постепенного реформирования «социального».
