Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Крестьяне как экологи: Версия «деревенщиков»
Д. Вайнер полагает, что в «долгие 1970-е» в СССР постепенно возникла новая группа социальных акторов, включавшая писателей, журналистов, лесоводов, инженеров, обычных людей, никак не связанных с охраной природы, но ушедших в той или иной форме в экологический активизм, когда они осознали, что родная для них среда обитания непоправимо разрушена[1003]. С точки зрения исследователя, в СССР второй половины ХХ века существовало не одно экологическое движение, а несколько (как минимум, два – условно говоря, «националистического» и «демократического» направления[1004]). По своим установкам они различались, но были способны кооперироваться для решения ключевых природоохранных проблем (например, защиты сибирского кедра, озера Байкал или противодействия проекту поворота северных рек)[1005]. «Деревенщиков», конечно, следует отнести к консервативной части экологического движения, хотя более или менее тонкие различия в понимании причин экологических проблем и ракурсе их подачи были характерны не только для традиционно оппонирующих друг другу «демократов» и «неопочвенников», но и для сообщества «деревенщиков», которое со стороны воспринималось как более или менее единое. Очевидно, что экологизм Залыгина не был тождествен экологизму Астафьева, а натурфилософская с имплицитными религиозными смыслами проблематика прозы Распутина контрастировала с социальным критицизмом Можаева, нашедшим выражение в «экологических» сюжетах. Симптоматично, что в многочисленных литературоведческих работах, вышедших в 1980-е годы и посвященных экологизму «деревенской прозы», имя Можаева упоминалось довольно редко, а произведения его практически не анализировались. Объяснить это можно не только тем, что в пору всеобщего увлечения природоохранными вопросами он стал писать о них реже, нежели во второй половине 1950-х – 1960-е годы, но и самой спецификой экологического дискурса его прозы и публицистики.
В ранних повестях и очерках Можаева повествование строилось вокруг доминировавшего в культуре соцреализма производственного конфликта, но со свойственными «оттепели» модификациями. Типичную для соцреализма борьбу передового и отсталого (в профессиональной и идеологической сферах) автор трансформировал в противостояние «творческого» и «формального», «жизни» и «идеи». Такая «гуманистическая» риторика была присуща «оттепельной» культуре в целом, но оказалась продуктивной и для будущих «деревенщиков» (несколько позже в репрессивной деятельности государства по отношению к крестьянству они увидят уничтожение творческого потенциала народа, мужика-хозяина, продуманной целесообразности традиционного крестьянского быта и т. п.). Можаев еще в 1950-е годы выразил несогласие с практикой навязывания обществу мобилизационного режима, в котором велись индустриализация и сопутствующее ей «покорение природы». В «Тонкомере» (1956), «Наледи» (1959), очерке «Лесная дорога» (1965) повествователь и близкие автору герои задают недоуменные вопросы о том, насколько приемлемо существовать в экстремальном режиме, не учитывая человека в качестве сколько-нибудь значимой величины. Один из персонажей повести «Наледь», навестивший сына, работающего в тайге на стройке, возмущается набившими оскомину ссылками администрации на одно из центральных понятий идеологии мобилизации – «временные трудности»:
– Так что ж это у вас за мода такая заведена на стройках? Заводы всякие строят – и камня и бруса завались. А люди, это строители, стало быть, живут в палатках годами. Срам!
<…>
– Ты ничего не понимаешь, отец, – отозвался из кухни Михаил. – Все это – временные трудности.
– Какие там временные! – возразил Иван Спиридонович. – У нас вон уж третий год в палатках живут. А на другое место переедут – опять палатки. Так и жизнь вся пройдет. А ведь она у меня не временная[1006].
Критик Инна Борисова резонно заметила, что присущее Можаеву во многих его произведениях «радостное приятие природного порядка вещей, <…> любовь к здоровью и здравости подернуты тревогой и ожиданием срыва»[1007], и связала это с памятью о коллективизации и последовавшей за ней деформацией традиционного деревенского уклада. Действительно, Можаева, как и многих его коллег, интересовали проявления творческого начала не в «высоких» культурных сферах, а в повседневной хозяйственной деятельности (на этом, собственно, строилась мифология ушедшего крестьянского мира, в рамках которой деревенский мужик, «труженик», «хозяин» представал главным действующим лицом в обустройстве национального мира / государства). Но, как уже не раз отмечалось, травма утраты родного крестьянского мира стала определяющим фактором в формировании оптики «деревенщиков», их особой восприимчивости к имитационному характеру «советского» и фундаментальной «искаженности» главных принципов организации советской жизни (тогда в критиковавшемся за исторически неточное, «беспроблемное» изображение прошлого беловском «Ладе» следует видеть романтически-идеалистический контраст деэстетизированной советской действительности).
Обычно противопоставляемый «деревенским» авторам-«онтологам» (В. Белову, В. Астафьеву, В. Распутину) социально мыслящий Можаев, по-журналистски прямо фиксировавший изъяны управления лесным хозяйством или аграрным комплексом, тотальную иррациональность советской системы вскрывал не менее убедительно, чем его коллеги. Символико-мифологических параллелей (как в «Прощании с Матерой» или «Царь-рыбе») он не проводил, и генерализующий эффект в его текстах возникал из повторения вполне реалистических деталей, их проецирования на идеолого-метафорический фон советской культуры. В центральном очерке можаевской публицистики 1960-х годов «Лесная дорога» сюжетообразующей деталью было отсутствие дороги на лесопункт. Ее не строят, мотивируя такое решение необходимостью дать стране лес немедленно, не затрачивая времени на создание нормальных коммуникаций. Когда повествователь говорит директору леспромхоза, что нет смысла строить временные мосты, тот возражает:
– Но вы не учитываете фактор времени… Времянку за неделю наводят, а постоянный мост и за год не построишь.
– Да кто же за нами гонится?
– Время такое… Стране нужен лес сегодня, а не вообще…
– А завтра не понадобится?
Пинегин даже не взглянул на меня: то, что он говорил, казалось ему настолько очевидной истиной, что и доказывать не нужно.
– Мы должны торопиться… Обязаны!
– А если я не хочу торопиться?
Пинегин наконец обернулся и весело посмотрел на меня:
– Жизнь заставит![1008]
Варварское отношение к кедру, лесному молодняку, к рабочим, вынужденным ютиться в бараках («Рабочие бегут… Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке…»)[1009], по Можаеву, – следствие принципиально инструментальной установки, при которой природа и люди оказываются ресурсом для достижения провозглашенной цели – коммунизма. Неакцентированная автором, но обозначенная метафорически парадоксальность ситуации в том, что «дороги» (соотносимой с «дорогой к коммунизму» и иными родственными идеологемами), ведущей к намеченной цели, нет, она не построена[1010].
В «Наледи» и «Тонкомере» Можаев, подобно некоторым советским авторам, обращавшимся к экологической теме, затрагивал проблему «хищнического отношения к природе» – это был самый популярный, узаконенный публикацией «Русского леса» аспект. Но остроту можаевским повестям, еще более заметную в силу их очерково-публицистического характера, придавало то обстоятельство, что «социальное» в них практически неотличимо от «экологического», а «экологическое» – лишено натурфилософского наполнения. В прозе Можаева второй половины 1950-х экологическая проблематика очерчивала границы смыслового пространства, где легко обнаруживался параллелизм насилия над природой и насилия над человеком, или – в более мягкой, цензурно приемлемой форме – потребительски-пренебрежительное отношение к природе представало формой обесценивания человека. В «Наледи» и «Тонкомере» действует герой, типологически отличный от «народного типа» из повести «Из жизни Федора Кузькина» (1966; под заглавием «Живой» – 1973): и Воронов, и Силаев в большей степени связаны с культурой соцреализма (точнее, ее «оттепельными» мутациями), отсюда свойственные им наивная порывистость, честность, бескорыстие, сосредоточенность на общеполезном эффекте «производственной деятельности». Но сходство сюжетных ситуаций, в которых оказывались персонажи ранних можаевских повестей, а потом и Федор Кузькин из «Живого», очевидно: всякий раз герой, пытающийся, как это определялось романтически-взволнованной «оттепельной» риторикой, «жить по совести» и с пользой для окружающих, сталкивается с системой, причем случается это не в силу его «негативистских» наклонностей, а из-за идеалистического стремления гуманизировать принципы управления и институты советского общества. Воронов в «Наледи» получает указание начать строительство поселка для рабочих в ущелье, находящемся в непосредственной близости от рудников. Он отказывается это делать, мотивируя решение неэффективностью утвержденного проекта, дороговизной и прямым вредом для потенциальных жителей поселка: в ущелье протекает подземная река, из-за чего будет возникать наледь, которая сделает место непригодным для жизни. Несмотря на убедительность предъявленных аргументов, Воронов, проигрывает противникам позиционную войну и вынужден покинуть строительство. В «Тонкомере» конфликт оформляется структурно похожим образом: главный герой Евгений Силаев, следуя своей мечте и пытаясь оторвать жену от ее родственников-мещан, уезжает мастером в тайгу, на лесозаготовки. На новом месте работы он замечает, что лес эксплуатируют безжалостно, не задумываясь о восстановлении. Силаев выдвигает ряд инициатив, которые глохнут, потому что начальство, приспособившееся варварскими рубками добиваться нужного результата, подсовывает ему неудобный участок, и, выполняя план по кубатуре, Силаев не выполняет его по товарному качеству древесины. В финале повести скомпрометированный недоброжелателями, оставленный женой, герой уезжает на «материк». О проблемах лесоохраны писатель позднее вспоминал:
