Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Майкл Айморт цитирует в своей статье Генриха Геринга:
Лес и люди очень близки в доктрине национал-социализма. Люди также живут сообществом, великим, органическим вечным телом, членами которого являются отдельные граждане. Только полное подчинение индивида служению целому может обеспечить вечность сообщества. Вечный лес и вечный народ – идеи, которые неразрывно связаны[973].
Намеченная в высказывании главного лесничего Рейха образная аналогия в полную силу работает и в романе Леонова, во всяком случае, пропагандистский экстракт, извлеченнный из довольно сложного леоновского текста, при желании можно свести к апологии леса-народа и обличению вредителей. И хотя прямое сближение мифологии леса в романе советского классика и национал-социалистской пропаганде без историзации соответствующего политико-культурного и институционального контекстов вряд ли оправданно, факт востребованности произведения Леонова националистически ориентированными интеллектуальными группами нуждается во внимательном анализе.
По словам лесовода Евгения Лопухова, который, как и послуживший прототипом Вихрова Николай Анучин, был сторонником пропагандируемого у Леонова постоянного лесопользования, «самая сильная сторона романа <…> в том, что писатель представил перед нами лес как арену боев и то, как лес органически вплетается в канву самой истории»[974]. Через несколько лет после публикации романа его читатели, придерживавшиеся национально-патриотических взглядов, нашли в «Русском лесе» основу для созвучного их умонастроениям соотнесения безжалостного вторжения в природную жизнь с социальным экспериментом, безразличным к исторически сложившимся культурным формам. Тесно общавшийся с Леоновым на протяжении 1960-х годов В. Десятников, возможно, не без влияния писателя, записывал в дневнике в 1965 году: «Беда в России в том, что никто не думает о последствиях “эпохальных” вторжений в живую природу без всякого на то основания. Словно медведь на пасеке, все разворотили…»[975]. Соответственно и в экологической публицистике Леонова он вычитывал прежде всего идею необходимости «укоренения» в родных природе и истории:
Сорок лет назад, когда Л.М. Леонову едва минуло 25, он вывел основополагающую формулу бытия: «…народ существует в целом, в объеме своей истории, так что и мы, руками наших дедов, пахали великие ее поля». И вот вчера Леонид Максимович в своей статье «О большой щепе» в «Литературной газете» подтвердил обратную связь и универсальность выведенной им формулы. Дескать, не перекати-поле, а человек с корнями: он в ответе за свой народ в объеме всей его истории, ему до всего есть дело[976].
Религиозно настроенный Десятников полагал, что трактовка природозащитной темы в «Русском лесе» и публицистике Леонова была продиктована христианским мироощущением писателя, которого отталкивали демиургические амбиции современного человека:
Недвусмысленно Леонов дает понять, что корень зла нашего преступного отношения к живой природе заключается в безбожии нынешнего общества, и отсюда – в разнузданной вседозволенности[977].
В рамках складывавшегося в 1960 – 1970-е годы национально-консервативного извода экологизма традиционная для прозы Леонова пара героев-идеологов, «воплощающих полярные концепции бытия»[978], в данном случае Вихров и Грацианский, интерпретировалась как очередной случай «архетипичного» для русского ХХ века противостояния «(о)хранителей» и «растлителей», «русскости» и «космополитизма»:
Смысл «распри» между Вихровым и Грацианским – это борьба подлинной творческой науки с псевдонаукой, паразитирующей на теле народа, творческой мысли с мыслью бесплодной, спекулятивной; сил созидания с силами разрушения, смерти; это противопоставление честности перед народом, патриотизма бесчестию, моральной низости, космополитизму; все это является выражением борьбы передовой идеологии с реакционной[979].
Очевидно, что замысловато выраженная – из-за двусмысленного распределения авторской точки зрения между двумя персонажами – позиция Леонова здесь упрощена (в частности, игнорируется либо прямолинейно трактуется передоверенный Грацианскому скепсис писателя по поводу перспектив развития человечества[980]). Возможно, благодаря такому упрощению, «патриотический» шаблон для прочтения романа как манифеста национально-консервативного экологизма сложился на удивление быстро. Немало тому поспособствовала книга Лобанова «Роман Л. Леонова “Русский лес”» (1958). Много позже в своих мемуарах критик расскажет о «проспективной» для становления «неопочвенничества» роли романа и его воздействии на формирование патриотической позиции:
В журнале «Знамя» в № 10–12 за 1953 год печатался роман Л. Леонова «Русский лес». Читал я его, наслаждаясь каждой фразой, с сожалением закрывая всякий раз последнюю страницу очередного номера журнала. На фоне тогдашней преимущественно безликой литературы «Русский лес» резко выделялся своей самобытностью, выразительным языком, русскостью главного героя лесовода Ивана Вихрова. <…> Именно они, Грацианские, с их «коммунистической» демагогией и космополитическим, русофобским «тайничком», и вели ту подспудную, разрушительную работу, цель которой – сокрушение великого государства. <…> Тогда, по выходе романа, Грацианский был для меня только литературным героем, но постепенно я втягивался в литературную жизнь, в литературную борьбу и на себе испытал, что такое травля со стороны русофобствующих грацианских. <…> Вихров вошел в мой мир как человек органично русский, с самобытным национальным восприятием. «Русский лес» с его главным героем стал в моем сознании предвестником того явления, которое спустя десять лет, в шестидесятые годы, определилось как почвенничество в литературе[981].
После публикации «Русского леса» соединение (в различных пропорциях) собственно природозащитных, национально-патриотических, философских идей и мотивов станет характерной особенностью тематизации экологических вопросов в позднесоветской литературе, прежде всего «неопочвеннического» толка. При этом часть «деревенщиков», сознавая масштаб Леонова-прозаика и даже делая этикетные жесты в его адрес (например, В. Астафьев посвятил ему повесть «Стародуб», 1960), держалась от него на некоторой дистанции. Александр Овчаренко вспоминал, что «деревенские» авторы как-то раз не пришли на специально для них устроенную встречу с Леоновым[982]. По убеждению Лобанова,
…эта связь (между Леоновым и писателями-«неопочвенниками». – А.Р.) почти не осознавалась тогда, в шестидесятые-семидесятые годы, и прежде всего так называемыми «деревенскими писателями». Ведь народ – это не одни Иваны Африканычи, не вылезающие из бытовой почвы, но и Иваны Вихровы, носители родного «научно-культурного слоя»[983].
Судить о причинах подобной «отстраненности» без достаточных мемуарно-биографических свидетельств трудно. Возможно, она была спровоцирована культурной ролью Леонова – канонизированного при жизни советского классика[984], получавшего высокие правительственные награды даже после партийных обструкций. Вполне вероятно, настороженное отношение «деревенщиков» к официозу, которое в случае, например, с А. Твардовским смягчалось репутацией «крестьянского поэта», по отношению к Леонову осталось непреодоленным и продиктовало более или менее почтительное дистанцирование. К тому же в публицистике и литературе 1960-х годов на роль специализирующегося на природоохранной тематике продолжателя Леонова более иных претендовал и подходил В. Чивилихин.
По словам Дугласа Вайнера, Чивилихин не всегда выступал с позиций националистически окрашенного экологизма, который исследователь находит в его последнем произведении – романе-эссе «Память» (1968–1983)[985]: «он начинал как советский патриот, в самой гуще комсомольского движения – журналистом, а затем редактором газеты “Комсомольская правда”»[986]. Вайнер считает, что «моделью» и «образцом» для Чивилихина послужил именно Леонов, который еще с конца 1940-х годов пытался интегрировать национальные смыслы в тему родной природы и не сразу разграничил две не всегда совместимые идеологии – советского патриотизма и русского национализма[987]. Для Чивилихина природоохранное дело также было важным аспектом патриотической позиции русского советского человека. Возможно, эта идеологически «гибридизирующая» позиция предопределила отсутствие у него романтической «фетишизации природы», в которой легко упрекнуть многих «деревенщиков» – Астафьева, Распутина, Белова и которая была асистемным элементом в советской антропоцентристской идеологии, трактовавшей отношения человека и природы как неравноправные. Вайнер полагает, что Чивилихин и Леонов были не против эксплуатации лесов, весь вопрос для них сводился к тому, как это делать[988]. Суждение исследователя согласуется с характеристикой взглядов Чивилихина Оклянским. По его свидетельству, писатель
