Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
А пока один тоскует по храмам и крестам, другой заливается плачем по лошадям, третий голосит по петухам.
Вздохами о камнях, развалинах, монастырях перегружена подборка стихов «Поэты Армении» («Новый мир», № 6, 1972). Лирический герой одного из стихотворений сидит у окна и видит, как на грузовиках везут лошадей, «которые тысячи лет все перевозили и переносили, взвалив историю человечества на свой выносливый круп, выбив копытами эту историю». И ему кажется, что надо спасать прошлое от настоящего: «Как мне вас выручить, кони мои? Как мне спасти вас, кони? Что я могу – подавить рыданье, душу за вас отдать…»
И. Кобзев, в свою очередь, грустит, что «в Москве не слышно петухов», и пишет: «Порой меня снедает грусть: о, сторона моя родная, куда ж ты задевалась, Русь, веселая и разбитная?!»[946]
«Архаичность» позиции «деревенщиков» обличалась не только отвечающими за идеологию аппаратчиками. Иронией в отношении фетишизированных «первозданности», «природности» и «естественности» проникнут роман Александра Проханова «Место действия» (1978), который, на мой взгляд, имеет смысл прочитать в русле спора с «неопочвенничеством»[947]. Проханов изображает строительство нефтехимического комбината в отдаленном сибирском городке Николо-Ядринск (Тобольск), но конфликт «старого» (затхлый провинциальный быт) и «нового» (индустриальное строительство), восходящий к производственной тематике 1930-х годов, он нарочито делает символом глобальных процессов. Позднее Проханов пояснял, что в романе вел речь о «столкновении <…> двух формаций: громадной традиционной истории и абсолютного модерна комбината»[948]. В этом столкновении писатель отстаивает позицию, прямо противоположную той, что занял, к примеру, В. Распутин в «Прощании с Матерой»: масштабные преобразования он описывает, в основном, с точки зрения представителя власти и государства – директора строящегося комбината Пушкарева, фанатично преданного делу технократа (Проханова более всего занимает этот герой, хотя для равновесия в ряде глав ведущая партия передается его антагонисту – местному живописцу Горшенину). Проханов уверял, что в период работы над романом его – авангардиста и футуролога – более всего увлек анализ «ключевой советской проблемы – “просачивания досоветских архаических констант сквозь жесткую технократическую оболочку”»[949]. За культурную и социальную архаику в 1970-е отвечали «деревенщики» и их персонажи, в романе Проханова против подобного типа людей то кавалеристским наскоком, то демонстрируя исключительные PR-навыки, «воюет» главный герой – директор комбината. Фанатик идеологии модернизации, он убеждает оппонентов в том, что вторжение в сонное захолустье, снос исторических районов города, освоение местных природных богатств абсолютно оправданы и перспективны. По сути, в «Месте действия» в самом общем виде сохранена сюжетная схема многих произведений «деревенщиков» (модернизация вторгается в налаженный жизненный строй и безжалостно уничтожает его), но ее риторико-идеологическое обоснование кардинально иное, соединяющее апологию «брутальной» модернизации в духе 1930-х годов с футуроориентированной амбициозностью позднесоветской технократии. Некоторые пассажи Пушкарева явно написаны автором в полемике с экологическими тревогами не названного, но легко узнаваемого оппонента:
Вас волнует экология, охрана природы? Всех сегодня волнует. Но от чего охранять? От техники? Да понимаете ли вы, что драма природы – это в первую очередь драма техники? Спасать надо технику! Непонимание, неприятие техники, тайная к ней враждебность, бессознательный, доставшийся нам по наследству первобытный инстинкт приводят к гибели техники и, как следствие, к крушению природы. Мы, инженеры, пытаемся создать невиданный гибрид естественной природы и индустрии…[950]
С точки зрения главного героя, у желания сохранить историко-региональную самобытность и экологической обеспокоенности николо-ядринской интеллигенции (кстати, то и другое – компоненты условной программы «деревенщиков») есть понятная и весьма прозаическая подоплека – стремление культурно доминировать в своем пространстве:
Ядринцы! Всю жизнь на мешке с крупой сидели. Для них комбинат – тотальная угроза их укладу, стилю, образу мыслей. В какой-то степени он для них катастрофа – они чувствуют, что при новых масштабах их начнут заменять новые руководящие кадры[951].
Конечно, нет смысла искать в романе аллегорию современного литературного процесса, где «архаисты» – «неопочвенники» неистово пытаются удержать свое первенство по отношению к разоблачающим их мифологию «новаторам», но, как бы то ни было, изображение Прохановым конфликта двух элит и двух языков легко экстраполируется на литературную ситуацию конца 1970-х. Во всяком случае, пламенный модернизм Проханова, на мой взгляд, стоит связывать не только с его прогностическими талантами[952], но и со стремлением к «различению» литературно-идеологических позиций, обособлению от влиятельного направления – здесь лежат и истоки его длительной полемики с «деревенщиками», иронически-пародийного переворачивания «неопочвенных» идеологем «преемственности», «верности корням», «оседлости»[953], его во многом эксцентричной установки на метафорическое «оживление» техники.
Спор между «деревенщиками» и Прохановым, консерваторами и модернистом, можно анализировать гораздо более детально, но применительно к разговору об экологии обозначу только один пункт их очевидных расхождений, касающийся «стоимости» природных и человеческих ресурсов для достижения целей модернизации. В романе Проханова страх николо-ядринцев перед преобразованиями и их «агентами» есть следствие ограниченности и давней привычки к самоизоляции, поэтому он более или менее легко снимается просветительскими усилиями главного «модернизатора» Пушкарева и согласием с «исторической необходимостью» насилия, неизбежного в социальном реформировании. Персональные драмы расставания с прошлым, приносящие героям ощущение экзистенциального сиротства (в романе это сюжетная линия Горшенина), так и остаются персональными драмами, их болезненность искупается грандиозностью свершающихся перемен[954]. Это, по существу, самолегитимирующий модернизаторский дискурс в чистом виде, который обычно тиражировался государственными структурами, занятыми разъяснением населению безальтернативности курса на перемены. В отличие от Проханова, тому же Распутину современная цивилизация, некритично утверждающая ценность нового и делающая подобные утверждения главным источником самолегитимации, представлялась абсолютно нетерпимой к иным формам жизни – «хламью»[955], возиться с которым нерационально и затратно. В итоге вопрос о необходимости замаскированного под «государственные потребности» насилия над локальными сообществами, чей способ существования не вписывается в представления об эффективности, для автора «Прощания с Матерой» оставался открытым (об анти– и постколониальных смыслах этой позиции речь пойдет ниже). Предлагаемый учеными и футурологами проект технократического будущего казался весьма пугающим, собственного позитивного образа будущего у «деревенской прозы» не было, а вот «боль» оттесненных на социальную периферию и лишенных того, что структурировало прежнюю идентичность, была реальна и осязаема. Об этой «боли» «деревенщики» и предпочитали говорить. Проблема заключалась лишь в том, что идея «консервации», к которой они были неравнодушны, могла лишь каким-то образом замедлить темпы эрозии системы, но не предотвратить ее. Лев Данилкин прав, когда пишет, что в 1970-е годы спорящий с «деревенщиками» Проханов и его близкий друг архитектор Константин Пчельников «прекрасно чувствовали маразм системы, но, не видя никакой реальной ей альтернативы, искренне желали ей обновления и пытались изобрести нечто такое, что позволило бы ей преодолеть системный кризис»[956]. Иначе говоря, верно диагностировав «одряхление» системы, они стремились изобрести «внятный футурологический проект»[957] – чтобы канализировать имевшиеся энергию и ресурсы, придать новый мессианский смысл проекту советскому. «Деревенщиков» же в тот период жизнеспособность советской государственной машины интересовала, судя по всему, значительно меньше, чем сохранение природно и культурно органических форм. В своих страстных призывах вернуться к единству с природой они исходили из «предпосылки, что в прошлом реально существовали состояния экологического равновесия, что еще кое-где на земле сохранились народы и культуры, ориентированные на поддержание этого равновесия человека с природой»[958]. Несмотря на то, что уже в 1970-е годы говорилось об иллюзорности такой установки, это никак не поколебало их убеждений. В этом случае «деревенщикам» оставалось проповедовать идеологию вычленения и сохранения нетронутых, «заповедных» природных пространств, но в отсутствие убедительного образа будущего она сдвигалась в сторону своеобразной «геттоизации», когда исключение из современности оказывалось сколь спасительным, столь и бесперспективным.
