Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Ах, Захар, только при чем же тут «российская либеральная общественность», как вы поименовали нас в подложной подписи под письмом? К чему эти стыдливые эвфемизмы? Не надо стесняться, Захар, все свои, особенно в газете «Завтра». Скажите просто и громко: жиды! – и к вам потянутся за знаниями новые массы возбужденных читателей. Старые, правда, посторонятся, но тиражи не упадут.
Захар – стесняется (пока), и эта понятная стеснительность образует смысловую щель, в которую проваливаются остатки логики.
Ибо если речь о том, что во всех бедах России виноваты евреи, то Прилепин опоздал с этим открытием лет на двести, поляна занята, и не надо отнимать хлеб у главного редактора. (Не говоря уже о Валентине Распутине, который и писатель был покрупнее, и инфицировался раньше, и вместе с братьями по разуму гонял инородцев по хате хоругвями, когда Прилепин пешком под стол ходил.)[1843]
Антисемитизм, выражающий неприятие либерализма, действительно, отчасти напоминает случай «деревенщиков», хотя певцами сталинской эпохи эти авторы не были. Вообще, с антисоветизмом некоторых «деревенщиков», например Астафьева или Солоухина, просоветские и просталинистские симпатии Прилепина согласуются плохо. В его публицистике воображаемая советская империя, потерянная в 1990-е годы – «самые злые и подлые времена новой истории России»[1844], оправдана как колоссальный модернизационный рывок, потребовавший от граждан СССР героизма и сверхнапряжения, но придавший «метафизическое» измерение их существованию. Если же сместить внимание с содержательного аспекта на механизмы, задействованные в психологически-дискурсивном «изобретении» прошлого, то прилепинская ностальгия по подлинности и смыслу, сконцентрированным в советской эпохе и отсутствующим в консюмеристской современности, окажется зеркальным отражением ностальгии «деревенщиков» по подлинности и ладу, сосредоточенным в крестьянском мире, но уничтожаемым цивилизацией. Содержательно антагонизм левых и правых остается не снят: «деревенщики» были полны скепсиса по поводу насильственно-революционного вторжения в «органику» народной жизни, Прилепин, напротив, иронизирует по поводу массовой приверженности принципам эволюционного общественного развития и эффективности «теории малых дел», узаконивающей эскапистские умонастроения и парализующие волю к гражданскому действию:
Достала любовь к малой родине. Невыносимо надоела теория малых дел.
Я сделал все малые дела: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил налоги, поднял демографическую ситуацию, дал работу нескольким людям вокруг меня. И что? И где результаты в моей большой Родине? Сдается, пока я делаю свои малые дела, кто-то делает в противовес мне свои большие, и вектор приложения сил у нас совершенно разный.
Хватит уже любить малую страну, ту, что помещается под боком, под животом, ту, что, как подушку, можно положить под голову. Хватит уже малых дел для маленькой страны.
Хочется большой страны, больших забот о ней, больших результатов, большой земли, большого неба. Большой свободы хочу. Большего выбора жду[1845].
В обоих случаях идентичность, групповая и персональная, не в последнюю очередь обусловлена отторжением от современности, романтическим стремлением, с одной стороны, компенсировать ее «неполноту», с другой, найти не-идеологическую, «органицистскую» основу национальной истории. Прилепин – и тут он опять совпадает с «неопочвенниками» – полагает, что разрывы и конфликтность отрицающих друг друга периодов русской истории устраняются чувством «крови и почвы» («почва и кровь – говорить об этом сегодня странно и почти неприлично»[1846]). Биолого-органицистским моделям он следует и тогда, когда выводит русскую историю из природно-климатических условий (статьи «Отборный козий изюм», «Пролеты и проруби»), но лишает ее линейности и прерывности, превращая в мифологический континуум, где главным становится ощущение сопричастности ушедшим поколениям:
В России нет современности. Поэтому ее никто не понимает. Может, и не надо?
В России нет времени – русское время, раскипевшееся, выплескивает за край, обваривает Европу и возвращается, дымясь. <…>
В лейтенанте, бритом до синевы <…> выкрикнувшем <…> узнаю…
И еще строка из «Слова о полку Игореве» пульсирует. И разрывая пасть, выбегая в кошмар, хочу крикнуть: «За Мишку Лермонта. За Серегу Есенина. За Пашку Васильева. За Колю Тряпкина».
Встану из-под снега, отряхнуться сил нет. Обледенелым чучелом стою, руки в стороны. Дружки уже дома, щи хлебают. Рязанское поле смотрится в смурь. Домой надо. Мама дома. В груди болит. В валенках хрусткий снег, жжет сквозь носки шерстяные – да, бабушка связала. Мои позвонки во мне. Моя кровь течет. Я пришел из России.
Повстанцы Разина обступили меня, гулебщики, пьянь, обступили. Они – близкие мои. Трогаю кору, шершаво, хорошо.
Мишка Лермонт и Пашка Васильев – близкие мои. Каждая строчка покачивается во мне, как ветвь снегом полная. Качнешь, упадет мягко. Хорошо.
Свет исходит на меня: митрополит Илларион, протопоп Аввакум, Василий Розанов, Леонид Леонов. Теплопожатие мудрецов ладонью ищу, как ребенок руку отца. Зачем ребенка обижать? Верните мне близких моих…[1847]
Риторически этот тип конструирования культурной преемственности «поверх барьеров», с сильными антизападническими акцентами («Почему – Европа? У них – евроцентризм, они никого, кроме себя не узнают и не знают, но мы-то что?»[1848]), характерен для послевоенной национально-консервативной публицистики в диапазоне от Леонида Леонова до Виктора Чалмаева «молодогвардейских» времен, но в процитированном эссе «Я пришел из России» есть и прямая ссылка на «деревенщиков», точнее, свойственный им способ символизации российского пространства – город и деревня:
Каждый русский писатель хоть немного деревенщик, если он русский. Вся Россия – деревня, и чуть-чуть рассыпано провинциальных городов, и одинокий Санкт-Петербург. И заселенная нерусскими Москва. И опять – деревни. Как тут не стать деревенщиком, если в избах над вечным покоем в России живет больше людей, чем в трех европейских странах[1849].
Прилепиным «деревенская проза» усвоена именно как сложившийся язык описания национального мира, потому он и цитирует «деревенщиков» сразу топосами и вдобавок подчеркивает «бессознательность» подобного цитирования: «Это ведь не в книгах у деревенщиков я прочел, это было в моей еще, даже не прошлой, а позапрошлой какой-то жизни. Мать на мостках у черной воды с белым бельем»[1850]. Иными словами, свидетельство памяти, размноженное литературными образцами, как бы доказывает, что художник попал в цель – обна(ру)жил некие сущностные основы русской жизни и тем самым приобщился к традиции.
На рубеже 1990 – 2000-х годов все более заметными становятся попытки консерваторов изменить структуру самоописания и актуализировать новые контексты самопонимания. В статье «Консервативный вызов русской культуры» критик Владимир Бондаренко развивает тезис, согласно которому русский консерватизм есть самый настоящий модернизм, обеспечивший нашей стране «прорывы в будущее» и позволивший осуществить ее мессианское призвание:
Излишний консерватизм вреден в технике, в науке, но не может быть прогресса в понятии добра и зла, сострадания и жалости, любви и ненависти. Отказ от четкости этих понятий в западной культуре и привел их к «концу истории», к потребленческому тупику. Дай Бог, чтобы они пришли к своему новому консерватизму. Может быть, мы и послужим им в этом примером? Это и есть наш вечный урок всему миру – русский консервативный вызов. Весь ХХ век был подтверждением консервативности русского национального сознания и русской культуры в ее высших проявлениях. Но каким авангардным был этот консерватизм! <…> в какие бы революции, в какие бы бурные потоки не попадала Россия, ее неизменно выносило и будет выносить к консервативному берегу. Это не консерватизм внешних проявлений. Не консерватизм тела. А консерватизм души[1851].
Примечательно, что изменением рамок консервативной самопрезентации озаботился сподвижник Проханова по газете «День» / «Завтра», которую Бондаренко же и назвал «самым ярким плодом реакционного авангарда»[1852]. В 1990-е годы под эгидой этого издания на антилиберальной платформе происходило объединение правых и левых сил различной степени радикальности. Необходимость узаконить, во-первых, левый (национал-большевистский) фланг патриотического движения, которое преследовало, в общем, консервативную цель – спасти советскую-российскую государственность[1853], во-вторых, свое право на крайние формы политического протеста, стала, с моей точки зрения, сильным импульсом к тому, чтобы переформатировать сложившиеся к 1990-м годам формы традиционалистского самоопределения под идею «консервативной революции»[1854].
