Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Если иметь в виду чрезвычайно разнородное, представленное множеством различных групп и направлений сообщество патриотов-государственников-националистов, то нужно констатировать: отношения его лидеров Александра Проханова и Захара Прилепина с наследием «деревенской прозы» явно не помещаются в понятие «преемственности». О полемике Проханова в «долгие 1970-е» с «неопочвенниками» и его желании скорее отмежеваться от них, чем сблизиться, уже говорилось. В 1990-е, на волне протеста против политики Ельцина, возглавляемая Прохановым газета «День» (с 1993 года «Завтра») сотрудничала с бывшими «деревенщиками» (Валентином Распутиным, Василием Беловым, из младшего поколения – Владимиром Личутиным), в которых к тому времени проснулся столь ценимый Прохановым государственнический инстинкт. Плодовитый романист и редактор по совместительству, судя по всему, куда внимательнее, нежели его бывшие оппоненты, ставшие соратниками, рефлексировал компоненты своей «политической метафизики». Наличия в ней традиционалистско-консервативной составляющей он не отрицал, хотя не считал ее ведущей. В давнем интервью журналу «Элементы» Проханов объяснял, что согласен отстаивать самые «суперконсервативные» ценности, в частности «согласие с природой, с Родиной»[1835], и основывать новую идеологию «на древних устойчивых камнях: на Боге, душе, святости, товариществе, подвиге»[1836], однако современная политическая обстановка обрекает его и единомышленников на протестное нонконформистское поведение (в том числе левацкие публичные жесты и заявления). Важнее, однако, что эксцентричная смесь левых и правых идей возникает у Проханова вокруг демонизированного консерваторами «долгих 1970-х» концепта модернизации. Последнюю, с его точки зрения, надо понимать прагматически – как набор инструментов и технологий для научно-экономического рывка, и метафизически – как преодоление смерти и достижение бессмертия в духе идей Николая Федорова. Вопрос, который не могли обойти «деревенщики» и который для многих из них навсегда остался непреодолимым препятствием в поисках внутреннего согласия с советским строем, – о судьбе крестьянства, Проханов решает довольно просто, в духе «всем сестрам по серьгам»: да, сталинская модернизация уничтожила крестьянский мир, но наиболее талантливым выходцам из него она открыла уникальные возможности, – в общем, «именно русские крестьяне создали эту колоссальную цивилизацию»[1837]:
Строились эти города и заводы теми же крестьянами, которых выдавливали из деревень. Эти крестьяне, знавшие только соху и пастушеский кнут, становились трактористами, бульдозеристами, они овладевали суперпрофессиями, они учились строить самолеты, они учились создавать сверхсовременное оружие. Эти крестьяне шли в красные университеты, в красные институты. Космисты уже нашего времени, 1960 – 1970-х годов, те, кто запускал королевские супермашины в космос, – деревенские ребята[1838].
В то время как «деревенщики», возможно, неожиданно для самих себя, вышли к постановке вопроса об «организованном насилии» – в отношении органических структур, будь то природа или крестьянский мир, Проханов, считавший консервативное «постепеновство» устаревшей и наивно-прекраснодушной программой, продолжает твердить о невозможности обойтись без насилия в предстоящих крупных преобразованиях:
Модернизации не хочет уже огромная часть разложенного, зомбированного, отучившегося работать, севшего на иглу, пьяного, обессмысленного народа, который в течение последних двух десятилетий обрабатывали гайдаровские демиурги. Поэтому модернизация, которая сейчас должна начаться, при серьезной нацеленности будет все равно силовой. Неосталинизм неизбежен[1839].
В 2012 году Проханов выступил инициатором создания Изборского клуба – экспертной площадки, чья идеология должна была стать альтернативой Валдайскому клубу. Среди задач, продекларированных на первом же заседании, значилась выработка «консервативных патриотических евразийских моделей для администрации президента»[1840], и, вероятно, эту просветительски-экспертную в отношении власти деятельность наиболее ортодоксальные авторы, некогда принадлежавшие к «деревенской прозе», могли бы поддержать. Антизападнический и антилиберальный пафос романов и публицистики Проханова также вызывает ассоциации с позицией «неопочвенников», но у него этот пафос насыщает мессианскую, футуроориентированную доктрину вечной, переживающей череду реинкарнаций Империи. Подобное мышление в имперских координатах «деревенщикам» в их классический период было мало свойственно, и к геополитическим смыслам имперской проблематики, занимавшим Проханова, они в большинстве случаев оказывались равнодушны, как, впрочем, и к воспеванию государственной мегамашины и ее научно-технологических возможностей.
Между левым Прилепиным и «деревенщиками», тяготевшими, несмотря на условность таких ориентиров для советской эпохи, все же к правым, идеологические и творческие пересечения обнаружить, казалось бы, еще труднее. Относительно недавно Прилепин дал медийный повод своим оппонентам сопоставить себя с «деревенщиками» не в самом выгодном ракурсе – после публикации написанного от лица либеральной общественности «Письма товарищу Сталину» (2012) в его адрес зазвучали обвинения в антисемитизме. Прозрачный намек на этническое происхождение современных либералов, «приватизировавших историческую правду»[1841] (например, «Ты сохранил жизнь нашему роду. Если бы не ты, наших дедов и прадедов передушили бы в газовых камерах… Ты положил в семь слоев русских людей, чтобы спасти жизнь нашему семени»[1842]), побудил оппонентов писателя сразу же вспомнить о возможных «образцах» и «учителях» – антисемитских передовицах Проханова в «Завтра» и позиции Распутина (не очень понятно, почему умеренного Распутина, а не Белова или Солоухина, скорее всего, потому что сейчас последний классик «деревенской прозы» воспринимается как олицетворение этой «школы»):
Ах, Захар, только при чем же тут «российская либеральная общественность», как вы поименовали нас в подложной подписи под письмом? К чему эти стыдливые эвфемизмы? Не надо стесняться, Захар, все свои, особенно в газете «Завтра». Скажите просто и громко: жиды! – и к вам потянутся за знаниями новые массы возбужденных читателей. Старые, правда, посторонятся, но тиражи не упадут.
Захар – стесняется (пока), и эта понятная стеснительность образует смысловую щель, в которую проваливаются остатки логики.
Ибо если речь о том, что во всех бедах России виноваты евреи, то Прилепин опоздал с этим открытием лет на двести, поляна занята, и не надо отнимать хлеб у главного редактора. (Не говоря уже о Валентине Распутине, который и писатель был покрупнее, и инфицировался раньше, и вместе с братьями по разуму гонял инородцев по хате хоругвями, когда Прилепин пешком под стол ходил.)[1843]
Антисемитизм, выражающий неприятие либерализма, действительно, отчасти напоминает случай «деревенщиков», хотя певцами сталинской эпохи эти авторы не были. Вообще, с антисоветизмом некоторых «деревенщиков», например Астафьева или Солоухина, просоветские и просталинистские симпатии Прилепина согласуются плохо. В его публицистике воображаемая советская империя, потерянная в 1990-е годы – «самые злые и подлые времена новой истории России»[1844], оправдана как колоссальный модернизационный рывок, потребовавший от граждан СССР героизма и сверхнапряжения, но придавший «метафизическое» измерение их существованию. Если же сместить внимание с содержательного аспекта на механизмы, задействованные в психологически-дискурсивном «изобретении» прошлого, то прилепинская ностальгия по подлинности и смыслу, сконцентрированным в советской эпохе и отсутствующим в консюмеристской современности, окажется зеркальным отражением ностальгии «деревенщиков» по подлинности и ладу, сосредоточенным в крестьянском мире, но уничтожаемым цивилизацией. Содержательно антагонизм левых и правых остается не снят: «деревенщики» были полны скепсиса по поводу насильственно-революционного вторжения в «органику» народной жизни, Прилепин, напротив, иронизирует по поводу массовой приверженности принципам эволюционного общественного развития и эффективности «теории малых дел», узаконивающей эскапистские умонастроения и парализующие волю к гражданскому действию:
Достала любовь к малой родине. Невыносимо надоела теория малых дел.
Я сделал все малые дела: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил налоги, поднял демографическую ситуацию, дал работу нескольким людям вокруг меня. И что? И где результаты в моей большой Родине? Сдается, пока я делаю свои малые дела, кто-то делает в противовес мне свои большие, и вектор приложения сил у нас совершенно разный.
