Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
…молодые, но уже очень известные у нас и за рубежом писатели Распутин и особенно Белов находились под некоторым воздействием либерально-еврейской критики, общение с убежденными патриотами и благожелательные беседы в русском кругу, несомненно, помогли обоим и сказались в их дальнейшем творчестве и общественной деятельности[1733].
Индоктринация антисемитскими идеями, как уже отмечалось, усилилась в 1970-е годы по мере вхождения Белова, Распутина и Астафьева в круг журнала «Наш современник»[1734], но и в 1960-е и позднее этнофобские реакции часто локализовались в бытовой сфере, в которой фрустрированные столичной жизнью выходцы из крестьян чувствовали себя не очень уверенно.
В 1970 – 1980-е годы властью было продекларировано полное решение «национального вопроса» в СССР. Тем не менее, симптомы кризиса советской системы в этой сфере проявлялись с очевидностью, бесспорной для заинтересованного наблюдателя. Официальная антисионистская позиция СССР, негласно поощрявшая затрудненный доступ евреев к высоким социальным позициям и, как следствие, стимулировавшая все большее их отчуждение от государства, растущие притязания республиканских этнических элит, двойственное положение русского населения, одновременно привилегированного и пораженного в правах[1735], фоновая этнофобия, сопровождавшая повседневные отношения между разными этническими сообществами (например, между населением российских городов и торговцами, «шабашниками» из кавказских и закавказских республик[1736]), были индикаторами проблем, не разрешимых в рамках официальной национальной политики. Государственные институции искали социальные, административные и иные способы соблюдения баланса интересов разных этнических групп и сообществ, однако предложенный вариант советской «имперской» идеологии далеко не всегда успешно конкурировал с растущим влиянием этнонационализмов в республиках. В 1982 году Ф. Абрамов сообщал о своем выступлении в студии Останкино:
Увы, мое выступление было далеко несовершенным. И знаете, какой его главный просчет? Слишком много о России, о ее бедах и ни слова о других братских народах. А ведь это может быть воспринято как проявление национализма. Да если говорить откровенно, кое-кто так именно и воспринял[1737].
Очевидно, «деревенщики» понимали, что их рефлексия о «русском» находится в противоречии с официально продекларированной «дружбой народов». При случае они пренебрегали дискурсивно-риторическими ограничениями, которые налагала эта идеологема (вроде необходимости постоянных упоминаний о «братстве», «союзе народов» и т. п.). «Наш народ предельно истощен и измучен. Мне кажется, что русским в нашей стране живется не лучше, а может быть, даже хуже, чем другим народам»[1738], – позволял себе редкую откровенность в интервью шведской журналистке Д. Хостад В. Распутин. Абрамов сетовал на невозможность в СССР публично объясниться в любви к своему народу[1739], без риска быть обвиненным в национализме / шовинизме. (Ирония ситуации заключается в том, что это признание он сделал в письме к грузинскому партийному деятелю Павлу Гилашвили, разделявшему, судя по всему, националистический пафос.)
В переписке Астафьева также сохранилось выразительное свидетельство об имевшем место в ноябре 1976 года конфликте на почве этнической неприязни. Адресованное в советские инстанции (Секретариат Союза писателей СССР и главному редактору «Литературной газеты») письмо интересно не только авторской версией произошедшего, но стремлением изложить ее, приноравливаясь к конвенциям, действовавшим в поле официальной идеологии при обсуждении межнациональных отношений. Осмысление этнической «чуждости» воплотилось здесь в комбинации намеков и клише. Астафьев описывает случай в Доме творчества в Гаграх во время телепросмотра матча «Зенит» – «Арарат». На основании «болельщицкой <…> может быть, и неуместной», по собственному признанию Астафьева, реплики сосед по Дому творчества Константин Богратович Серебряков, сотрудник «Литературной газеты», обвинил писателя в русском национализме («Тебя судить надо за такой подлый душок!»[1740]) и потребовал извинений. Астафьев в письме выдвинул контробвинения. Во-первых, в неэтичном поведении по отношению к нему и его жене. Во-вторых, в забвении Серебряковым «святой для советского журналиста морали»[1741], заключающейся в необходимости «вести себя достойно как в редакции газеты, так и вне ее»[1742]. И, наконец, – в национализме, на этот раз – армянском. Хотя слово «национализм» при характеристике случившегося не фигурировало (ни по отношению к Астафьеву, ни по отношению к Серебрякову), писатель упомянул, что речь Серебрякова склонялась «в шовинистские направления»[1743], а его приятель, один из секретарей Союза писателей Армении, бросил двусмысленную фразу: «Успокойся, дорогой! Их не перевоспитать!»[1744], которую, по мнению Астафьева, следует истолковывать как относящуюся не к нему лично, а к русским вообще. Таким образом, он сохранил внятные намеки на межэтническую подоплеку конфликта, но изменил его ракурс – с этнического на этический. В этом случае, памятуя о порицании официальной идеологией любой разновидности национализма, он получал возможность требовать от оппонента извинений за неэтичное поведение, прежде всего в отношении жены. Замечу также, что источником внутреннего дискомфорта стало для писателя в данном случае и его пребывание среди этнических «чужих» – «собратьев» Серебрякова, который, как предположил прозаик, выступал столь разнузданно именно потому, что чувствовал «себя “дома” и в окружении “своих” людей»[1745]. Иначе говоря, в основе публичного, с вызывающей апелляцией к «своим», унижения, о котором сообщал Астафьев, лежало акцентирование его собственной этнокультурной чуждости присутствовавшим.
Коллизии неравенства в прозе и эпистолярии Астафьева вообще нередко разворачиваются именно в пространстве Дома творчества – важной для организации писательского труда в СССР институции. В советский период развитием сети домов творчества и ее поддержанием в функциональном состоянии целенаправленно занимался созданный в 1935 году Литературный фонд[1746]. Возникновение домов творчества само по себе подтверждало принадлежность писателей к элите, их выделение в особый разряд населения с последующим предоставлением льгот. Однако в период с середины 1930-х до середины 1950-х обустройство домов творчества оставляло желать лучшего[1747]. Потом, по мере улучшения экономического положения в стране, многие из них реконструировались, рядом со старыми зданиями появлялись новые современные корпуса. В отдельных домах творчества (например, в Малеевке, Ялте и др.) предоставлялись санаторно-курортные услуги, что, конечно, повышало их популярность. В астафьевском рассказе «Ловля пескарей в Грузии» (1986) Дом творчества, точнее номер, куда поселили повествователя, выглядит непрезентабельно (по словам одного из песонажей, Отара, это «поганый бардак»[1748]), но существовали куда более комфортные варианты размещения (например, многоэтажный корпус в Дубултах[1749]). Несмотря на то, что путевки в дома творчества часто предоставлялись по льготным тарифам, возможность отдохнуть и поработать с максимальным комфортом требовала от постояльцев определенных навыков, тем более что практика заселения была ориентирована на статусные характеристики литераторов. По словам Гарри Гайлита, принцип предоставления номеров в соответствии с литературной иерархией окружающим был понятен. В привязке писательской известности и высоких тиражей к возможности получить более престижный номер на высоком этаже можно даже усмотреть невольную иронию ситуации:
В дни заезда каждый стремился успеть оформить свою прописку как можно раньше, чтобы получить именно тот номер, а верней – этаж, который хотелось. Уже с утра в вестибюле выстраивалась огромная очередь, и смешно было смотреть на такое количество инженеров человеческих душ и прочих душегубов.
Писателям, отмеченным особыми регалиями и стотысячными тиражами, доставались самые престижные – высокие этажи. Там из окна, как на ладони, видны были море, верхушки сосен и закат по вечерам. Интерьер в верхних номерах тоже был поновей и подороже. Переводчиков, критиков и прочий литературный люд помельче селили на этажах со второго по шестой[1750].
В общем, система распределения номеров и других причитавшихся писателям благ эксплицировала неравенство, которое при отсутствии четких критериев оценки писательской «значимости» и с учетом иных факторов, влияющих на дифференциацию клиентуры персоналом домов творчества, раздражало многих. Лидия Гинзбург, обобщившая свой опыт посещения санаториев и домов творчества в понятии Антисервиса, отмечала, что возникает Антисервис там, где реально существующему неравенству отказано в признании[1751]: «наше обслуживание, со всеми его особенностями, неотделимо от противоречивой и смутной природы социальной дифференциации в современном некапиталистическом обществе»[1752]. С точки зрения Гинзбург, источник потенциального переживания депривации кроется в устройстве советского социума:
