Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Про нас с тобой говорят, что у нас это эпизод, что мы взлетели на волне, а дальше у нас не хватит культуры, что мы так и останемся – свидетелями, в рамках прожитой нами жизни, не больше. Неужели так? Неужели они правы? Нет, надо их как-то опружить…[1719]
В «неопочвеннической» среде было распространено мнение о том, что «избранные», в этнической основе своей – евреи, стараются во что бы то ни стало сохранить за собой монополию на доминирование в творческой сфере и используют для лоббирования своих интересов тайные механизмы. Типичному представителю еврейской интеллектуальной среды, которому привилегированное положение было передано «по наследству», Белов присвоил имя прозаика Фридриха Горенштейна и сделал его нарицательным:
А кто бы работал на поле и стройке, кто бы служил на кораблях? Фридрихи, что ли? Они бы ничего этого делать не стали. Они еще до своего рождения отгородились от кораблей и колхозных полей дипломами своих родителей. <…> С помощью дипломов вручались в их ведение художественные и технические институты, академические театры, киностудии, важные должности в областях и столицах. Для крестьянских детей после этого уже не было зеленого света в искусство, в литературу[1720].
Возвращаясь к враждебной реакции Астафьева на письмо Эйдельмана, которое выдающийся «деревенщик» трактовал как привычное проявление «еврейского высокоинтеллектуального высокомерия»[1721], мне кажется обоснованным связывать ее именно со спецификой социализации «деревенщиков» в городе, длительной фрустрацией, порожденной столкновением со столичной элитой и последующей реинтерпретацией конфликта в этнофобском ключе. Это объясняет внутреннюю готовность писателя ответить на как бы предвосхищаемые упреки (в «недообразованности», «некомпетентности», «некультурности») и противопоставить снобистской, по его мнению, позе интеллектуала эпатирующую грубость бывшего детдомовца. Впоследствии Астафьев сбивчиво объяснял свою позицию журналисту Дмитрию Савицкому:
Я подумал, можно, значит, с ним вступить в какую-то полемику, но, во-первых, мне не хотелось, во-вторых, много чести. И тогда я по-детдомовски, по-нашему так, по-деревенски. <…> И я ему, очень не мудря, сел и от ручки, я даже не печатал на машинке… за десять минут написал это письмо. Что там есть, как, но я ему дал просто между глаз[1722].
Шансы на настоящую полемику – отчасти в силу тональности письма Эйдельмана[1723] – были изначально невысоки, но и Астафьев избрал тактику, утрированно отрицавшую наличие общей плоскости для коммуникации. Искусной, как он полагал, интеллектуальной провокации (с «цитатками, конечно… как же еврей и без цитаток»[1724]) он противопоставил текст, которому надлежало стать перформативом, заменой жеста – ударом[1725]. Если главный посыл письма одного из представителей «московских евреев»[1726] – поставить на место русского писателя-провинциала и навязать нормы суждений об этнически Чужом, то ответить на это, по мнению Астафьева, следовало именно так. Характерно, что спустя несколько лет он вспомнил о статье в журнале «Континент», где критиковался рассказ «Людочка», и вычитал из нее все то же «желание унизить во что бы то ни стало русского лапотника, смеющего чего-то еще и писать»[1727].
Итак, процессы самоопознания и групповой консолидации протекали у «деревенщиков» в противостоянии горожанину, интеллектуалу, еврею. Наложение этих понятий давало завершенную негативную конструкцию чуждости – пространственной, социальной, культурной, этнической. Перемещение в пространство города, где царили искусственность, разобщенность и торжествовало мещанство, делало столкновение с Чужим во всех его разновидностях неизбежным и побуждало к выработке определенного типа реагирования. Если судить по эпистолярию и публицистике Астафьева, писатель размещал негативного воображаемого Другого преимущественно в городе, который тем самым еще больше «очуждался»: его пространство контролировалось «чужаками», в том числе этническими (например, представителями кавказских и закавказских республик, евреями). В обширной переписке Астафьева одно из первых высказываний, фиксирующих этническую неприязнь, относится, судя по всему, к пребыванию писателя в Москве в 1965 году: «Ходил в прачечную, хотел сдать пару белья в разовую стирку да постеснялся, больно уж черномазые грузины и иже с ними держатся по-хозяйски. А вокруг лебезят банщики. Противно смотреть»[1728]. Этнофобия в таком контексте – явный эффект социальной дезадаптации, переживаемой в городском пространстве, и одновременно элемент стратегии приспособления к новым реалиям.
Параллельно с этим бытовым замечанием, в том же 1965 году Астафьев в письме критику А. Макарову иронизировал над антисемитскими клише, при помощи которых писатели-провинциалы объясняли ситуацию вокруг «Нового мира» и А. Твардовского:
Глубинка наша писательская, пользующаяся ошметками московских сплетен, клянет мужика, ничего не понимая: «Объевреился!», «Интеллигентщину и снобизм в журнале развел!», «Россию затирает поэтическую, чтобы самому первым быть» и т. д., и т. п. Слушаешь такое, индо и печаль возьмет и злость на дубовость нашу и графоманскую периферийную озлобленность…[1729]
Еще через два года он манифестировал принципиальное нежелание участвовать в идеологическом размежевании и примыкать к писательским лагерям – «правому», русскому либо «левому», еврейскому:
У меня их было немало, друзей-то, но одни из них исторговались на лит[ературной] барахолке, другие все норовят горланить о «левых» и «правых», извлекая из этого выгоду или поддакивая кому-то, и все время щупают – а ты за кого? За нас или за них?
А мне ни за кого не хочется. Писателей я делю только на хороших и плохих, а не на евреев и русских. Еврей Казакевич мне куда как ближе, нежели ублюдок литературный С. Бабаевский, хотя он и русский[1730].
Любопытно, что такого же рода признание в 1969 году сделал В. Белов в письме к критику и редактору В. Петелину в ответ на просьбу подписать «анти-новомирскую» статью, впоследствии ставшую известной как «Письмо одиннадцати». Белов отказался ставить свою подпись и предположил, что Астафьев направленное против А. Твардовского письмо тоже не подпишет: «И правые, и левые смыкаются против меня и Астафьева, хотя одни шумят за Россию, а другие шумят против лжепатриотов (Дементьев, к примеру). Те и другие стоят друг дружки»[1731]. Тем не менее, вторая половина 1960-х в опубликованных позднее Беловым воспоминаниях о В. Шукшине предстает временем горячего обсуждения «еврейского вопроса» («Разговор о них, о “французах”, как тогда говорилось, продолжался уже в моем обширном доме…»; «…мы долго еще говорили с ним (Шукшиным. – А.Р.) о крестьянстве, о диссидентах, о политике и евреях»[1732]) и, судя по некоторым свидетельствам, усиленной «просветительской» работы представителей национально-консервативного лагеря по отношению к «деревенщикам». С. Семанов утверждал, что привлечение отдельных «деревенщиков» в конце 1960-х годов к деятельности Советско-Болгарского клуба творческой молодежи, контролируемого правыми националистически ориентированными гуманитариями, способствовало коррекции их относительно нейтральных взглядов на «еврейский вопрос»:
…молодые, но уже очень известные у нас и за рубежом писатели Распутин и особенно Белов находились под некоторым воздействием либерально-еврейской критики, общение с убежденными патриотами и благожелательные беседы в русском кругу, несомненно, помогли обоим и сказались в их дальнейшем творчестве и общественной деятельности[1733].
Индоктринация антисемитскими идеями, как уже отмечалось, усилилась в 1970-е годы по мере вхождения Белова, Распутина и Астафьева в круг журнала «Наш современник»[1734], но и в 1960-е и позднее этнофобские реакции часто локализовались в бытовой сфере, в которой фрустрированные столичной жизнью выходцы из крестьян чувствовали себя не очень уверенно.
В 1970 – 1980-е годы властью было продекларировано полное решение «национального вопроса» в СССР. Тем не менее, симптомы кризиса советской системы в этой сфере проявлялись с очевидностью, бесспорной для заинтересованного наблюдателя. Официальная антисионистская позиция СССР, негласно поощрявшая затрудненный доступ евреев к высоким социальным позициям и, как следствие, стимулировавшая все большее их отчуждение от государства, растущие притязания республиканских этнических элит, двойственное положение русского населения, одновременно привилегированного и пораженного в правах[1735], фоновая этнофобия, сопровождавшая повседневные отношения между разными этническими сообществами (например, между населением российских городов и торговцами, «шабашниками» из кавказских и закавказских республик[1736]), были индикаторами проблем, не разрешимых в рамках официальной национальной политики. Государственные институции искали социальные, административные и иные способы соблюдения баланса интересов разных этнических групп и сообществ, однако предложенный вариант советской «имперской» идеологии далеко не всегда успешно конкурировал с растущим влиянием этнонационализмов в республиках. В 1982 году Ф. Абрамов сообщал о своем выступлении в студии Останкино:
