Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Белов обращается к очевидному для него «еврейскому следу» в создании репрессивной лагерной системы и операциях по раскулачиванию. Рост стихийного антисемитизма среди населения в конце 1920-х – начале 1930-х годов видится ему вполне оправданной реакцией на творимые евреями жестокости[1658]:
Сексоты заносили антисемитчиков в специальные ведомости с пометкой «контра». Это по конторам и учреждениям. В очередях же и в питейных местах, на шумном базарном торжище крикливые женки в открытую ругали евреев. Иногда милиция тут же хватала самых горластых[1659].
«Антисемитским духом» заражается правоверный коммунист Лузин, с удивлением открывающий в себе неприязнь к евреям, но ему не хватает интеллектуальной смелости для совершения последнего шага, дающего о прозрение. Именно через семантику прозрения, обретения нового знания, помогающего видеть сокрытую от прочих суть исторических событий, литераторами национально-консервативного плана обычно раскрывался эффект от знакомства с теорией мирового еврейского заговора[1660]. И Белов тут не исключение. Один из героев трилогии дворянин Прозоров, подвергшийся репрессиям по социальному признаку и вынужденный в качестве «спеца» сотрудничать с новой властью, предполагает, что фамилия его нового знакомого Преображенского имеет почти мистическое значение, так как «перемена ума», пережитая Прозоровым после длительных бесед с доктором, влечет за собой полное перерождение[1661]. Сначала Прозорова удивляет «необычная ясность докторских суждений»[1662] и знакомство собеседника со многими фактами, которых он «либо не знал, либо по каким-то причинам не считал важными»[1663]:
– Почему победили большевики? – сердился Преображенский, хотя Прозоров не противоречил ему в такие минуты. – Отнюдь, государь мой, не потому, что с помощью классической демагогии обманули мужиков и солдат, то есть пообещали народу златые горы. Все было намного проще: англичане не прислали Колчаку обещанные патроны. Солдатам нечем было стрелять… Англичанам в ту пору красные были нужнее белых.
– Позвольте, позвольте! – Прозоров не успевал за мыслью доктора. – А интервенты? А захват Архангельска теми же англичанами?
– Противоречие чисто внешнее! Кровь пускают друг другу простые люди. Вдохновители революций и вдохновители контрреволюций сидят не в окопах. Они, эти люди, одной и совсем иной породы. Если, конечно, люди, а не дьяволы. Да, да! Государь мой, они превосходно понимают друг друга. Мировому злу абсолютно все равно, каким флагом потчевать обманутых[1664].
Теория заговора враждебных России сил помогает дискурсивно упорядочить разнообразие наблюдаемых фактов, благодаря чему оказывается своего рода терапией для героя, подавленного абсурдом случившегося. После того как Прозоров усваивает идеи Преображенского, у него появляется возможность компенсировать роль «статиста необъятного по масштабам спектакля, проводимого на просторах России»[1665] осознанием тайных пружин грандиозного исторического действа:
Но кто дирижирует всей этой свистопляской? Кто покорил страну? И самое главное, надолго ли? Неужто опять, неужто новое иго?[1666]
Кажется, он начинал понимать, что происходит. И хотя он не знал еще, как ему жить в этом мире, сошедшем с ума, что делать среди абсурдных явлений, среди катавасии, лишенной всякого смысла, он знал уже, что узнает и это[1667].
После ареста Преображенского уже сам Прозоров начинает «смущать умы» собеседников экстравагантными догадками об истинных целях экспедиции Отто Шмидта к Северному полюсу на ледокольном пароходе «Седов» в 1930 году. В отличие от Лузина, который довольствуется официальной версией события, Прозоров ищет политико-экономические подтексты стремления Шмидта к Северному полюсу и находит их. Согласно его доводам, Шмидт, а также его коллеги Визе и Самойлович подготавливают почву для дальнейшей колонизации России мировым капиталом:
Все трое сознательно или бессознательно выполняют поручения европейских банкиров. Нужна срочная колонизация Русского Севера? Пожалуйста! И газеты тотчас подхватывают гнусную мысль о якобы перенаселенной России… Ну, а денежки на полярные экспедиции можно спокойно взять хотя бы и с тех же кооперативных счетов. Помяните мое слово, следом за ледоколами пойдут целые караваны. Грабеж лесных ресурсов уже начался, на очереди пушнина и недра. <…>
…разница между большевиком Шмидтом и банкиром Ротшильдом чисто внешняя. Оба делают одно дело[1668].
Кроме Прозорова, в трилогии есть еще один прозревший герой – Сталин. Его политические решения автор склонен объяснять все более глубоким погружением в существо «еврейского вопроса». Сталин сознательно «образовывает» себя в нем. Он, например, не удовлетворен книгой Александра Пыпина «Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX века» (1916): «Текст был совершенно тупой, нудный, как речи вождей. И эти масонские атрибуты, вся эта романтическая заумь со шпагами и свечами… <…> Но все это ему придется читать!»[1669] Сталин просит Поскребышева найти для него работу «Еврейский вопрос на сцене мировой истории» (1912) А. Шмакова, а потом в течение нескольких дней читает его же книгу «Свобода и евреи» (1906), где причины неудачи России в Русско-японской войне, события революции 1905 года, рост экстремизма, различные проявления «освободительного» движения истолкованы как результат многоуровневой политической деятельности еврейско-масонских организаций. По версии Белова, Сталин захвачен сочинением Шмакова («он ощутил желание подчеркивать едва ли не все подряд»[1670]), чью главную идею о всепроникновении еврейства он без труда проецирует на большевистскую революцию 1917 года («Масоны и евреи во главе с Лениным облепили революцию как мухи»[1671]). Однако его возмущает убеждение Шмакова в том, что творцы революций неизбежно оказываются марионетками в руках мирового правительства:
«…разве обошлась без масонов наша революция? Разве не они прибирают к рукам все революции в мире и все движения? А если это так, то действительно вся жизнь, вся борьба оказались напрасны. Он, Сталин, оказался не более чем марионеткой…»
Эта мысль возвращалась к нему снова и снова.
<…> Нет! Все будет по-иному… Он бросил под ноги ленинским апостолам миллионы мужицких душ. Иначе его давно бы отстранили от руля великой страны. И здесь, в России, все будет не так, как было задумано у Вейсгаупта и его русских последователей типа Гучкова и Бройдо.
Он овладел собой. Не будет этого! Что надо? Надо действовать теми же методами[1672].
Белов лишь отчасти разделяет популярную среди «красных» национал-консерваторов позитивную оценку деятельности Сталина в 1930-е и первые послевоенные годы, когда вождь осуществил политически необходимую «очистку» партии от евреев и сделал ставку на реставрацию национальной России. В отличие от многих русских националистов, Белову было мало этого обстоятельства, чтобы «извинить» Сталина за репрессивную политику в отношении крестьянства[1673]. В трилогии Сталин платит еврейству, владеющему информацией о его сотрудничестве с царской охранкой, коллективизацией – гибелью «миллионов лапотных мужиков»[1674], но и впоследствии, делая «благое дело», расправляясь «с осиным гнездом сионистов»[1675], он не может избавиться от ненависти к «мужицкой стихии»[1676]. Белов рисует Сталина воплощением болезненной невротичности и разного рода комплексов[1677] – его мучают некогда пережитые унижения, ему хочется за них отомстить, он маниакально подозрителен и убежден, что окружен врагами. Но захватившая его концепция жидомасонского заговора удивительным образом исключается автором из числа факторов, усугубляющих подобные комплексы. Иными словами, Сталин жесток, ограничен и слеп, когда вымещает свои комплексы на русском мужике, которому приписывает роль «внутреннего врага», но он же проницателен, смел и последователен, когда делает то же по отношению к инородным национальному миру элементам – евреям. Это противоречие автор трилогии, вероятно, не замечает, что позволяет современному исследователю констатировать уже знакомое по роману «Все впереди» рассогласование между идеологически-историософским планом повествования и внутренней логикой сюжета:
…парадоксальным образом все злодеяния масонов остаются преимущественно в сфере идеологической риторики повествователя и героев-резонеров. Когда же Белов переходит от идеологем непосредственно к художественному изображению реалий крестьянской жизни, он показывает, что насилие над мужиками творят, как и в «Канунах», Игнаха Сопронов, Скачков, Ерохин и прочие доморощенные «активисты»…[1678]
