Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Взгляду на еврейство во второй и третьей частях «крестьянской трилогии» Белова «Час шестый» придана концептуальная и нарративная связность, характерная для многочисленных вариаций идеологического антисемитизма. Писатель обращается к той из них, которая была наиболее востребована в «неопочвеннической» среде и трактовала крестьянство как главную жертву масштабного политико-идеологического эксперимента, затеянного и проведенного «чужими» – интеллектуалами-горожанами и евреями. Эта тема имплицитно содержалась в первой части будущей трилогии – романе «Кануны» (1972–1987), ставшем переломным в писательской биографии Белова. После «Канунов», пишет Джеффри Хоскинг, «Белов, лирический и рефлексирующий деревенщик, стал политическим писателем, чье неявное послание сводилось к тому, что партия обязана пересмотреть основы своего подхода к сельскому хозяйству и деревне…»[1641]. Впоследствии исследователи не раз констатировали отличие «Канунов» от следующих частей трилогии, в которых события конца 1920-х – 1930-х годов давались как бы «глазами крестьянства»[1642], но уже в первом романе они прочитывали намеки на злые силы, стоявшие за спиной у активистов, наподобие Игнахи Сапронова. Ю. Селезнев, оговорившись, что проблему нельзя сводить к троцкизму, тем не менее, довольно обстоятельно сравнивал взгляды Ленина и Троцкого на русское крестьянство и усматривал «печать» троцкизма в событиях коллективизации:
Если Ленин ориентировал партию и страну на союз пролетариата и крестьянства, на созидательные задачи строительства социализма <…> то цели и задачи троцкизма сводились к иному <…> Сама революция в России рассматривалась Троцким отнюдь не как средство перехода к построению нового социалистического общества, но лишь в качестве средства и плацдарма разжигания мировой революционной войны, в которой могут погибнуть и Советская власть, и сама Россия, что не будет большой бедой…[1643]
Селезнев не удовлетворялся разбором подробностей двух политических курсов 1920 года (хотя в «Канунах» описывались события 1928 года) и толковал троцкизм предельно широко. Троцкий, повторял он распространенный среди правых довод, смотрел на крестьянство «в лучшем случае как на балласт, нуждающийся в переделке»[1644], и троцкизм следует понимать не только в классовых, но и в расовых терминах. «Троцкизм готовил советской России судьбу коренного населения Южной Африки, под расистской эгидой “белого меньшинства”…»[1645] – утверждал он, заявляя, что троцкизм существует и поныне, о чем свидетельствует политика Израиля на арабских землях[1646].
Попробовал «поиграть» с недоговоренностью главной конспирологической идеи романа другой критик – Игорь Виноградов, откликнувшийся в 1987 году на новые главы «Канунов». Критик считал, что Белов уклонился от окончательного ответа на вопрос, кто виноват в гибели русского крестьянства, но
…при всей ускользающей размытости тех туманных смыслообразов, которыми прикрыто в «Хронике» ее загадочное концептуальное ядро, общие контуры этой туманности все-таки слишком легко совмещаются с контурами названной схемы (о всемирном жидомасонском заговоре. – А.Р.), особенно если учесть, что уяснять национальность лиц, которых В. Белов называет в качестве главных инициаторов коллективизации, давно уже не требуется: все они – от Троцкого до Кагановича и от Яковлева до Каминского – давно уже разъяснены многочисленными «энтузиастами»[1647].
Виноградов лукаво предлагал Белову публично признать веру в жидомасонский заговор, то есть расписаться в своей «косности» и тем самым уже открыто поставить себя вне «демократически мыслящей» интеллигенции. В затеянную Виноградовым риторическую игру включился Василий Оботуров – в своей статье он говорил и о «жидомасонском заговоре», и о «сионизме», но так, что позиция Белова стала выглядеть еще более неопределенной. Проблемы жидомасонства и сионизма, по Оботурову, замалчиваются либо из-за интеллигентской наивности, либо по принципу «знает кошка, чье мясо съела»[1648], но о том, как их трактует Белов, говорится довольно обтекаемо:
По моим наблюдениям за текущей печатью, и сам нелепый термин «жидо-масонский заговор» придуман совсем в других журнальных кругах в качестве «буки» для интеллигентских недорослей. В сих кругах убеждены, что если масоны и были, то лишь в пору Французской буржуазной революции… Тем не менее, проблема эта очень серьезна, наука к решению ее не приблизилась нимало, и В. Белов прав, что не впутался в нее. <…> В самом деле, чем вам троцкизм – не «мировое зло»? Поэкспериментировав вдоволь, прямо и косвенно на русском народе, разве отказался он от идеи «перманентной революции», которая до сих пор пугает Запад и питает недоверие к СССР, усугубляя гонку вооружений[1649].
Во втором и третьем романах трилогии Белов вернется к мысли о тайных механизмах «русской смуты». В фокус повествования, помимо деревни, он поместит город, откуда исходили губительные проекты по «переустройству» крестьянской жизни. Уже в зачине «Года великого перелома», стилизованном под древнерусскую летопись, художник вводит указания, во-первых, на религиозную подоплеку происходящего[1650], во-вторых, на этническую природу разворачивающейся «классовой борьбы»:
После величайшей смуты, унесшей в своем знобящем вихре миллионы жизней, не прошло и десяти лет, а Россия и Украина уже стояли вблизи очередной, не менее страшной трагедии. Казалось, все силы зла снова ополчились на эту землю. <…> И когда б в стране имелся хотя бы один-единственный не униженный монах-летописец, может, появилась бы в летописном свитке такая запись: «В лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми христианы и землепашцы».
Таких летописцев не было[1651].
Задачи хроникера-летописца Белов берет на себя и буквально по дням документально прослеживает подготовку коллективизации и раскулачивания в декабре 1929 – январе 1930 года, однако при этом он описывает происходящее как часть не только политической, но и Священной истории, отыскивает потаенный смысл в датах и сроках акций, задуманных Кагановичем и Яковлевым и поддержанных Сталиным. Евреи – в духе религиозного антисемитизма – ассоциируются автором и некоторыми героями романа с «силами зла»[1652], «апостолами сатаны»[1653], «клевретами лжеца»[1654]. Крестьянство же – последний оплот подлинно христианских ценностей, прежде всего милосердия и смирения. Атака власти на него, по убеждению писателя, была частью продуманного плана.
В понедельник и вторник, 16–17 декабря, шабаш продолжился с новой силой, а в среду, 18 декабря, комиссия уже утвердила проект постановления. В портфель Якова Аркадьевича легла уютная папка с листами, испещренными теми сатанинскими знаками, которые программировали жизнь, а вернее смерть миллионов людей. Они, эти знаки, предрекали гибельный путь для великой страны, в значительной мере определявшей будущее целого мира[1655];
В воскресенье 22 декабря бумаги Яковлева обсуждались в Политбюро и были раскритикованы. Сталин неожиданно оказался левее самых левых. <…> Это поистине сатанинское превращение произошло в пятницу, 3 января нового, 1930 года, а 5 января (опять воскресенье!) родилось знаменитое решение ЦК «О темпах коллективизации». Бесы все больше и больше входили в раж. Через десять дней, 15 января, они учинили вторую яковлевскую комиссию – зловещий синклит по выработке методов уничтожения и разорения[1656].
Мысль о том, что непримиримый классовый антагонизм – лишь удобная, затемняющая суть событий формула для одурачивания масс, развивает главный резонер «Года великого перелома» доктор Преображенский, чьи сюжетные функции ограничены изложением теории, рассматривающей происходящее в России как звено целенаправленной деятельности мирового еврейства и масонства:
О нет, <…> эта борьба отнюдь не классовая. Скорее национальная, а может, и религиозная. Нас разделяют и властвуют… И всех, всех, кто знает об этом, поверьте мне, опять будут расстреливать! Как десять лет назад, знающих просто сотрут с лица земли![1657]
Белов обращается к очевидному для него «еврейскому следу» в создании репрессивной лагерной системы и операциях по раскулачиванию. Рост стихийного антисемитизма среди населения в конце 1920-х – начале 1930-х годов видится ему вполне оправданной реакцией на творимые евреями жестокости[1658]:
