Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
На мой взгляд, мотив проникающего извне в «свой», родной мир зла, соблазна и скрытого коварного противодействия, которые необходимо распознать, маркирует типичный для Белова поворот еврейской темы и в различных модификациях возникает во всех его произведениях, где эта тема встречается. С точки зрения писателя, глубоко закономерно, что разрушение медведевской семьи случилось после посещения Любой Парижа, где ее на каждом шагу подстерегали соблазны (посмотреть порнографические фильмы, изменить мужу). По возвращению в Москву Медведев безуспешно пытается пресечь общение жены с «развращающей» ее Натальей, но Люба, как и большинство героев романа, не имеет иммунитета к инфицированию злом – она намеревается сделать аборт, противопоставляет себя мужу и отдаляется от него. Во время ссоры с женой, решившей отстаивать право самостоятельно выбирать подруг, Медведева озаряет догадка: «…злоба, рожденная чем-то посторонним, ему неизвестным, покоряла ее все больше. Подобно гриппозным вирусам, заражающим кровь, злоба эта захватывала в ее душе все новые пространства»[1595]. В принципе, семантика заражения и болезни в сочинениях авторов национально-консервативной ориентации устойчива, когда речь заходит о еврействе. У Солоухина, например, в «Последней ступени» еврейство сравнивается с болезнетворным вирусом, «раком крови»[1596], у Белова во «Все впереди» физиологичность подобных метафор применительно к конкретным представителям данного этноса нивелирована, но семантика испорченности, скорее, впрочем, моральной, нежели телесно-биологической, сохраняется.
В романе агентом зла, прячущимся под маской доброжелательности и порядочности, является опять-таки Михаил Бриш. Он – носитель развращающих идей, незаметно внедряемых в сознание окружающих. Именно Бриш устраивает для Любы Медведевой поездку в Париж, после которой распадается ее семья; накануне его включения в группу Медведева происходят авария «Аксютки» и гибель Жени Грузя[1597], после чего Бриш занимает место руководителя проекта; он «крадет» семью своего одноклассника и друга; он эффективно «моделирует» поведение Иванова, дабы скомпрометировать этого героя. Даже его «любимая поговорка» «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет»[1598] призвана, по мнению нарколога, насаждать ложные ценности.
Любопытно, что к консенсусу по поводу авторского отношения к Бришу пришли критики, и сочувствовавшие идеологии «Все впереди», и оспаривавшие ее. В критических статьях о романе можно встретить дефиниции персонажа как «дельца и ловкача»[1599], «злостного антигероя»[1600], «рационалиста», намеренно совершающего провокационные поступки[1601]. Дальше всех пошел В. Горбачев, который в рецензии на роман «дописал» социальную биографию Бриша, упрекнув его в таинственных связях с «французским одесситом» Мирским и намекнув, что отъезд героя в эмиграцию обернется возвращением в СССР, но уже по «заданию заокеанских боссов»[1602]. В общем, критика без труда опознала в Брише представителя социально-культурной и этнической среды, антипатичной Белову. Только одни при этом похвалили художника за бдительность к «социально опасным» явлениям, а другие вынесли порицание за тенденциозность.
Однако в сюжетной структуре романа коллизии с участием Бриша, да и сам герой не столь однозначны, как могло показаться в атмосфере всеобщей идеологической ажитации второй половины 1980-х годов. Некоторые читатели простодушно заявляли, что «положительный» Иванов вызывает отталкивание, а Бриш, наперекор замыслу, – сочувствие. «Он относится к усыновленным детям тепло, по-отцовски заботится о них, не думая о том, что они не родные. Да и пакостей он никому не делает, не в пример гнусному Иванову»[1603], – недоумевала читательница. Критик Ирина Спиридонова обратила внимание на отсутствие в романе негативных авторских определений Бриша, в то время как в рецензиях на «Все впереди» герой щедро снабжался таковыми. По ее мнению, с близким автору Медведевым и антипатичным Бришем в сюжете связаны практически идентичные комплексы мотивов: оба героя рвутся к лауреатству, оба подносят подарки Академику, оба женятся на «лучшей из женщин», оба изгоняют Наталью Зуеву, оба любят детей[1604]. Спиридонова полагала, что это доказывает зыбкость границы между «положительным» и «отрицательным» героями, отсутствие авторской пристрастности, и напоминала о стремлении Белова «растворять» главную мысль в сюжете, уходя от прямого авторского высказывания либо декларирования идеи устами того или иного персонажа[1605].
Более тонко это наблюдение поворачивает Арсамак Мартазанов, который предлагает читать роман, исходя из конфликта Белова-художника и Белова-идеолога, или, иначе говоря, из противоречия между тем, что «сказалось», и тем, что автору «хотелось» сказать. Специфика «Все впереди» видится ему в несведенности фабульного развития и идеологем, локализованных в области невротической риторики героев-резонеров[1606]. Под таким углом зрения роман интерпретируется как «саморазоблачение» автопсихологичных беловских персонажей (Медведева и Иванова), невольно открывающих читателю свои персональные деструктивные наклонности. Пафос подобной реинтерпретации текста понятен и оправдан: продемонстрировать, что творчество Белова, как, впрочем, и других «деревенщиков», шире однобоких обвинений в ретроградстве. Однако прокламируемое Мартазановым не-идеологизированное прочтение основывается на признанном по умолчанию конфликте двух авторских ипостасей – художника и идеолога, то есть опять-таки на некой предзаданной тексту идее, в соответствии с которой впоследствии трактуются свободные от идеологии, подчиненные «самодвижению» реалистических характеров сюжетные перипетии романа. Последние, считает исследователь, обладают таким смысловым объемом, который позволяет трактовать сюжет в ключе, противоположном предполагаемому авторскому намерению. Но, возможно, нечто новое в романе позволяет увидеть, помимо операции по отделению «художества» от «идей», выяснение форм инфильтрации текста «идеологией», тем более что Белов во второй половине 1980-х уже не избегал, как это было в конце 1960-х[1607], открыто солидаризироваться с национал-консерваторами. С этой точки зрения «еврейский вопрос» в романе представляет особый интерес.
Этническое происхождение Бриша поначалу в романе никак не оговорено, но его «чуждость» закрепленным в русской культуре представлениям об этически и эстетически допустимом акцентируется постоянно: прежде всего Белов подчеркивает, что его герой бесстыден[1608], развязен, в своих шутках легко переходит границы допустимого, его якобы бескорыстная помощь друзьям (тому же Медведеву, рискующему оказаться под следствием) всегда оборачивается выгодой для себя. Постепенно Бриш и его оппоненты характер своих отношений начинают определять в терминах противостояния двух этнических сообществ – еврейского и русского. Иванова возмущает ловкость, с которой Бриш любое неприятное ему высказывание объявляет антисемитским: «Однажды я понарошку сказал ему, что Христос не еврей. Конечно же, Миша немедля присобачил мне здоровенный антисемитский ярлык. А ведь еще за минуту до этого доказывал, что никакого Христа вообще не было. Нет, какова логика, а?»[1609] Вероятно, на этого персонажа Белов проецирует автобиографические переживания: в воспоминаниях о В. Шукшине он рассказывает, как Владимир Тендряков заявил ему, что считает всех вологодских писателей людьми «с душком»[1610], и с обидой рассуждает о неуничтожимости антисемитского клейма:
О слове «жид» вспоминали редко, и то в основном сами евреи. Это слово произносилось обычно с провокационными целями. Если человек вспомнил жидов, то это был верный признак того, что он сам еврей либо из еврейского круга и наверняка представит тебя своим близким как антисемита. Я несколько раз попадался в такую ловушку. Антисемитский ярлык был несмываем…[1611]
В романе упоминание о болезненной мнительности Бриша, посчитавшего адресованную Ромке невинную детскую «дразнилку» «мышкин-бришкин» проявлением бытового антисемитизма, призвано проиллюстрировать механизм возникновения антисемитских ярлыков и одновременно подтвердить расхожее утверждение о болезненной невротичности евреев. Еще один объект писательского критицизма – высокий уровень этнической сплоченности евреев, цементируемой, по мнению Белова, сознанием своей избранности. Медведев рассуждает о своего рода круговой поруке в еврейской среде, которая позволяет в любой ситуации спасти «своих»: «Если бы это случилось с тобой (авария, повлекшая гибель сотрудника. – А.Р.), – объясняет он Бришу, – тебя бросилась бы спасать целая армия защитников. Пол-Москвы бы стало стеной! И ты бы отделался всего лишь легким испугом»[1612].
