Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
В «долгие 1970-е» официальная идеология окончательно рассталась с рудиментами воинственного антитрадиционализма, которые напомнили о себе в «оттепельную» эпоху. Верность СССР идеалам прогресса провозглашалась по-прежнему, но на практике проводимая советскими институциями культурная политика охотно оперировала консервативными идеологемами («традиция», «преемственность» и т. п.) и эксплуатировала их стабилизирующий потенциал для обеспечения собственной легитимности. Белов, однако, в середине 1980-х отбрасывает шаблонные ссылки на диалектику традиции и новации и выступает «воинствующим архаистом»[1574], бескомпромиссно критикующим идею прогресса. Он доказывает, что именно прогресс создает почву и благоприятный климат для нарастающей экспансии зла в различные области жизни человечества:
Останавливать надо не только гонку вооружений, но и гонку промышленности. <…> Все эти теле-, само-, авто– порождают соблазны чудовищных социальных экспериментов. Насилие над природой выходит из-под нравственного контроля. А человек – часть природы! <…> Следовательно, мы сами готовим себе ловушку? <…> Безграничное доверие ко всему отчужденно-искусственному. К водопроводной воде, например, к газетной строке. А к лесному ручью и к устному слову – никакого доверия![1575]
Если в «Ладе» Белов обосновывал спасительную для современного человека силу крестьянской традиции, очищал ее от привносимых историко-социальной практикой «шероховатостей», то во «Все впереди» он переносит действие в «неуправляемые городские пространства»[1576], фактом своего существования разрушающие основу лада – «последовательность», и насаждающие «полярность» (первое и второе у него – метафоры основных принципов традиционализма и модернизма)[1577]. Все зло порочной цивилизации, по Белову, концентрируется в городе – ее главном порождении. В рамках такой мифо-идеологической поэтики понимание деревни автором, которого числили среди лучших знатоков крестьянского мира, остается бесконечно далеким от взгляда на нее как на социоисторически детерминированную форму существования. Скорее, оно эмблематично, не случайно деревня в романе – это прежде всего крестьянская изба. Традиционная для архаичных культур изоморфность структур дома и мира у Белова превращена в неотразимый аргумент превосходства крестьянского образа жизни – органичного и «антитехнологичного» – над урбанистической цивилизацией:
…крестьянская изба… всегда спасала Россию. И если мы погибнем, то отнюдь не от «першингов»… Крестьянская изба – это все равно что <…> подводная лодка, она всегда в автономном плавании. Одна она и способна на длительное самообеспеченное существование. Причем <…> не только во время войны. Потому так яростно и уничтожаются во всем мире крестьянские хижины![1578]
Выражающий причинно-следственные связи союз «потому» в последнем процитированном предложении подчеркивает целенаправленный характер уничтожения деревни, способной минимализировать зависимость человека от тотальной техногенной опасности. Вопрос «кто инициирует атаку на деревню?» остается без прямого ответа, однако из контекста романа очевидно, что это некие силы, навязывающие безальтернативность идеи прогресса. Прозвище «Идущий впереди»[1579], выявляющее связь с этой идеей, симптоматично носит еврей Михаил Бриш[1580]. В принципе, еврей в прозе писателей-«деревенщиков» – всегда порождение города и одновременно его персонификация. Столь устойчивая корреляция между этнической характеристикой и типом пространства отражает факт реальной концентрации еврейского населения в городах, но для «деревенщиков» является еще и емким символом «чуждости». Еврей с его утрированной обходительностью, ловкостью, специфической интонацией и другими поведенческими маркерами, давно тиражируемыми в культуре, сосредоточивает в себе представления об «инаковости» как социокультурной, так и этнической. Один из первых персонажей-евреев появляется у Белова в повести «Целуются зори» (1973) о городских приключениях жителей деревни. Здесь еврей-дантист Арон Борисович Фокельман, принятый героями за адвоката и включенный в классическую ситуацию qui pro quo, – прежде всего обитатель перевернутого, хаотизированного пространства города, в котором теряются персонажи. В отличие от повести «Целуются зори», где город был пространством сумятицы и путаницы, ненадежных ориентиров и подмен, изображенных, тем не менее, в комическом ключе, в романе он описан с надрывным трагизмом как аномальное, больное образование. Москва видится автору «вышедшим из человеческого подчинения гигантским городом»[1581]. Медведев, любящий столицу, но не желающий после освобождения впасть в зависимость от нее, ужасается «необъяснимому скоплению рукотворных объемных масс»[1582]. Такое ви´дение города – противоестественного скопления людей, отчужденных друг от друга, невольно скученных, зависимых от ненадежных источников жизнеобеспечения, – продуцирует семантику зараженности, испорченности, которая, кажется, питала экологическую встревоженность «деревенщиков» больше, чем аналитически обоснованные данные о состоянии окружающей среды[1583]. Эту обеспокоенность и почти мистическое предощущение катастрофы Белов делегирует своим героям. Тот же Медведев проигрывает про себя самые пессимистические варианты развития ситуации: «достаточно одной чумной бактерии, чтобы ополовинить Москву! Человечество идет к самоубийству через свои мегаполисы…»[1584]
Особенностью антимодернизма Белова является то, что он замешан не только на «борьбе за природу» или неприятии технических и культурных новаций[1585]. У автора «Все впереди», в отличие от Ф. Абрамова и В. Шукшина, он имеет религиозно-метафизическую природу. Автопсихологичные герои романа трактуют прогресс не иначе как ловушку, в которую дьявол вовлекает запутавшееся человечество. В свою очередь рассуждения о дьяволе соотносятся с пониманием прогресса как духовной и нравственной деградации, «запрограммированной» некими секретными структурами. «Чередой намеков и недосказанностей, – полагает Саймон Косгроу, – Белов <…> говорил о существовании тайного масонского заговора, организованного силами мирового зла и руками самого сатаны»[1586]. Для прозы перестройки религиозные обертоны антипрогрессизма, видимо, были не совсем привычны, потому советская критика их почти не заметила либо сочла просто-напросто свидетельством авторской «косности»[1587]. Пожалуй, только М. Назаров в эмигрантских «Гранях» с полной серьезностью оценил эсхатологизм романа[1588]. Апокалиптические предчувствия, нашедшие выражение во «Все впереди», далеки от догматического истолкования «конца света», акцентирующего значимость второго пришествия Христа и обновления мира. Экзистенциально важный опыт автора и его героев определяется противоположным – осознанием присутствия в истории зловещей силы, вносящей разлад в изначально гармонично устроенное бытие, ощущением «уязвимости» (defenceless)[1589] народа, его беззащитности перед проникающим извне негативным влиянием. Между Ивановым и Медведевым происходит характерный обмен мнениями:
– Не знаю, как насчет Бога, но дьявол есть, это уж точно. Я ощущаю его везде и всегда. Существует могучая, целеустремленная, злая и тайная сила, ты что, не знал? И мало кто сознательно выступает против нее…
– Ерунда! – вспылил Медведев. – Персонификация дьявола на пользу только самому дьяволу. Вспомни гоголевского Хому! Он погиб, потому что струсил и поверил во зло. Нечисть только тогда сильна, когда перестают ее игнорировать.
– Иными словами, мы ее сами создаем, так, что ли? – насмешливо заметил нарколог.
– Может, и так. Зло бессильно, пока не воплощено. А может ли воплотиться тайно от всех?
– Я не сказал, что от всех… А воплотиться очень даже легко.
– Во что?
– Да во все! В эпидемию гриппа хотя бы. Или в бомбу Теллера. В войну между Ираном и Ираком, в эту вот штуку наконец, – Иванов постучал по бутылке вилкой[1590].
Природные катаклизмы (Белов обращается к событиям, связанным с сильнейшим смерчем над центральной Россией летом 1984 года) и распад традиционных устоев – алкоголизм, женская эмансипация, выражающаяся, среди прочего, в нежелании иметь детей, разводы – все это трактуется писателем как знаки «последних времен». Беспомощность и незащищенность перед историей, переменами как таковыми трансформируются в фобию тайных структур, контролирующих жизнь человечества. Самой отвратительной организованной группой один из персонажей романа считает масонство: «– Где ты их видел? О них никто ничего не знает. – Именно поэтому я и испытываю к ним отвращение…»[1591], у Медведева «мерзость организованных общественных тайн»[1592] вызывает тем большее негодование, что она зеркально отражает противоположный процесс: обнажение считавшегося в традиционной культуре интимным. Прежде всего, речь о возникновении новых практик, легитимирующих сексуальность: Иванов возмущен появлением в молодежных газетах «сексуальных обозревателей» («В Вологде, я слышал, медики открыли службу семьи. У женщин кисточкой ищут эрогенную зону…»[1593]), его неприятно поражает жажда современных женщин «растелешиваться»[1594].
