Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Солоухин и Глазунов оказались радикальнее многих своих единомышленников, когда решили не ограничиваться «шестидесятническими» инвективами в адрес Сталина и обрушили критику на советский проект как таковой, не щадя его основоположника – Ленина[1537]. В развиваемой в «Последней ступени» историософии, где политическое находит выражение в «организмических» метафорах, упоминание о еврейском происхождении первого советского лидера («…в Ленине нет ни капли русской крови»[1538]) равносильно признанию изначальной порочности, причем не идейной, а антропологически-расовой, выстроенной им системы. Следуя подобной логике, реформировать советский социальный порядок невозможно, потому что «червоточина» в нем, связываемая с еврейской кровью отцов-основателей, неустранима. Возможно, и в экстремизме Кирилла (которому, например, мало низложения советского правительства, и он с ходу предлагает его физически уничтожить[1539]), прорвавшемуся в очередной раз при обсуждении желанного политического переворота, есть расовая подоплека.
С учетом свойственного «Последней ступени» расового аспекта в понимании еврейства и его роли в мировой истории неудивительна реабилитация Бурениным Гитлера[1540]. Цитирование приписываемого Гитлеру стихотворения и использование Кириллом жеста, очень напоминающего фашистское приветствие («…Кирилл, словно в забытьи, выбросил вверх руку, как бы приветствуя своего вождя, и я почувствовал, что лишь с большим трудом удержался, чтобы не повторить этого жеста»[1541]), перестают быть эпатирующей игрой, поскольку Буренин, излагая свои взгляды на нацизм, связывает себя с определенной политической доктриной. Так, Кирилл оправдывает гитлеровский поход против Сталина и Советского Союза перспективой освобождения «от колхозов, от большевиков, <…> от дикого многолетнего произвола и насилия»[1542]. Общепринятая версия войны, с его точки зрения, есть хитроумная клевета, возведенная евреями и их сторонниками на Гитлера («За всю войну немцами не было произведено ни одного насилия над женщинами…»[1543]; «В нормальной же обстановке они вылавливали только людей двух категорий: евреев и коммунистов…»[1544]). Он стремится восстановить запятнанную репутацию «железных рыцарей», которые шли «нас же, дураков, вызволять из беды»[1545], и рассуждает о Гитлере как о дезинфекторе и последнем шансе Европы на очищение:
Для вирусов, губящих человеческий организм, сильный антибиотик – это тоже фашизм, как и дезинфицирующие, опрыскивающие средства против гусениц, напавших на живое дерево и пожирающих его листья. Ты знаешь с чего начал Гитлер? <…> Первым делом он очистил от евреев все до одной газеты. Ну, и радио, конечно… Потом он посадил всех абстракционистов, то есть разлагателей человеческих ценностей со стороны искусства… Затем он посадил всех гомосексуалистов. <…> Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии…[1546]
Необходимость консерватизма и реакционности Кирилл также мотивирует их эффективностью в решении «еврейского вопроса»:
Все, что укрепляет и сплачивает народы, цементирует их, делает более устойчивыми и сопротивляемыми, все, что усиливает национальный дух, – все это консервативно и реакционно[1547];
Гитлер – «высшая степень реакционности, потому что высшая степень противодействия евреям»[1548].
«Размывание народа», то есть политические практики, нацеленные на девальвацию «национального», Кирилл связывает с доминированием прогрессистского дискурса, оговариваясь, что левые прогрессистские идеи выгодны исключительно евреям[1549]. Другими словами, модернизация, включавшая в себя, по мнению Буренина, распространение «прогрессизма», либерализма и левых социальных теорий, является сугубо еврейским проектом, приближающим мировое господство этого этноса. Более последовательно, чем кто-либо из «деревенщиков», Солоухин, излагающий и разделяющий идеи Буренина-Глазунова, «политизирует» этничность, то есть отождествляет, с одной стороны, еврейство с модернизацией, с другой, национализм с консерватизмом (реакционностью, в терминологии Кирилла[1550]). По его логике, подлинно русский человек не может не быть идейным антисемитом.
Образ еврейства в повести иллюстрировал типичное для представлений о Чужом проецирование на конструируемый объект не только негативных, но и желаемых качеств. Евреи в «Последней ступени» были символом вынесенного во вне и получившего этническую определенность зла, но одновременно завидным примером последовательности в осуществлении националистической доктрины. К последнему обстоятельству националисты Глазунов и Солоухин не могли остаться равнодушными. Впоследствии периодически раздававшиеся в адрес Глазунова обвинения в антисемитизме художник опровергал уверениями в почтении к политике государства Израиль, ориентированной единственно верным способом – на национальные интересы. Глазунов, по свидетельству его биографа Льва Колодного, видит в Израиле «некий идеал национального устройства»[1551]:
Думается, что сегодня на карте мира осталось только одно государство, живущее по своим национальным законам, имеющее свою национальную религию – Израиль. Есть, о чем подумать, есть, чему поучиться[1552].
В повести же рассказчик, выслушав откровения Кирилла о поразительной внутренней сплоченности еврейства, позволяющей эффективно добиваться своих целей, восклицает: «Но ведь этому можно только позавидовать! Быть частицей силы – это и правда самому быть силой. Нет, я положительно завидую каждому еврею»[1553]. Свой потенциально жертвенный настрой («Я погибну, конечно, но погибну за Россию, погибну как русский. Это будет прекрасно»[1554]) он надеется реализовать, став членом – и это чрезвычайно показательно – некого полуподпольного, то есть действующего закулисно, сообщества, на которое им переносятся приписываемые еврейству качества: во-первых, оно должно консолидировать людей одного этнического происхождения («все с хорошими русскими лицами, со светлыми косами, с ясными глазами»[1555]) и общей идеологии; во-вторых, оно объединяет «избранных»; в-третьих, оно действует тайно.
В финале повести рассказчик должен передать запрещенную к распространению в СССР книгу – это стало бы его «инициацией», подтверждением готовности к серьезной борьбе. Но запланировавший акцию Кирилл в последний момент скомпрометирован. Как следствие, идеологическая зрелость повествователя испытывается не выполнением задания, а верностью новой идее, которая остается непоколебленной, несмотря на этически сомнительные поступки ее главного пропагандиста, Буренина. И все же рушится то, к чему стремился герой, – прозрачные, доверительные отношения с друзьями-единомышленниками по общему делу. Он переживает серьезное потрясение эмоционального и экзистенциального плана:
Многомиллионная Москва. Но найду ли я в ней хоть одного человека, с которым мог бы говорить вполне откровенно и не таясь? Что ждет теперь меня во всей Москве? Меня, прозревшего и уже не способного, да и не хотящего, вернуться к благополучной, удобной и безопасной слепоте. <…>
Сложна и трудна будет теперь твоя жизнь. Но как бы она ни была сложна и трудна, ты должен благодарить человека, сделавшего тебя живым и зрячим. И разве ты не был счастлив с ними – с Кириллом и Лизой? И даже в самый последний момент отчаяния и безысходности ты прошепчешь слова благодарности им, проведшим тебя за руку, словно ребенка, от ступени к ступени, до последнего края, за которым нет уже ничего от привходящих мелочных обстоятельств, а есть только полный простор, полная свобода проявления и твоя добрая воля. Да еще – на все – воля Божья[1556].
В реальности, где действует коварный враг, где все исполнено двойного смысла, для повествователя наиболее важно стабилизировать картину мира, а это возможно только при полном оправдании теории, позволяющей «видеть вещи такими, какие они есть на самом деле»[1557]. Непредсказуемая развязка, в которой носитель зла, «служитель тьмы»[1558] обнаруживался внутри «своего» сообщества, а не вне его – во «вражеской» еврейской среде, не смогла релятивизировать обретенные знания и их ценность. Возможно, Солоухин был убежден, что, отстаивая независимость новой концепции от морального авторитета ее глашатая, подтверждает ее действенность. Л. Бородин, напротив, полагал, что автор «Последней ступени», поддавшийся недоверию и страху по отношению к ближайшему другу, предал их дело[1559]. Валентин Курбатов оценил финал повести как интуитивную, может быть, не до конца осознанную писателем догадку о превратностях существования националистической идеи:
