Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Ненавидящий евреев русский писатель Михаил Бубеннов грудью встал на защиту еврейской идеи, евреями спровоцированной и руководимой гражданской войны. Другого русского писателя, ополчившегося на еврейскую идею, он назвал подлецом. Получил за это пощечину к восторгу евреев, несмотря на то, что он защищал их идею. <…> Компас Кирилла все показывал очень точно[1520].
Образ еврея – этнического Чужого в «Последней ступени» от подобного образа в прозе В. Астафьева, Ф. Абрамова, В. Белова отличает предельно внятная артикуляция Солоухиным политико-идеологических оснований этнического негативизма. Белов, Шукшин, Астафьев, испытывавшие серьезные трудности на этапе социализации в городе, еврея воспринимали прежде всего как представителя недоброжелательной городской цивилизации, воплощение социокультурной чуждости. Эмоциональный шлейф из раздражения и негодования на евреев, контролирующих доступ к желаемым благам, окутывал страницы прозы, публицистики, переписки «деревенщиков», но он же оттенял спонтанный, ситуативный характер их реакций на Чужого. Относительная системность их этнофобии проявится, пожалуй, во второй половине 1980-х – после распространения в самиздате переписки Астафьева и Эйдельмана и публикации романа Белова «Все впереди», но и тогда в их текстах и публичных жестах останется очевидный отпечаток массовых юдофобских предрассудков. Напротив, отношение к еврейству автора «Последней ступени» было непосредственно продиктовано его новой идеологией. Трудности, затормозившие вхождение в творческую среду того же Шукшина или Астафьева, Солоухина счастливо миновали: с 1945 года он посещал занятия Литобъединения при МГУ, успешно закончил Литературный институт им. А.М. Горького и в 1953 году в столичном издательстве опубликовал сборник стихотворений «Дождь в степи». В автобиографическом очерке к четырехтомному собранию сочинений он отметил сопровождавшую его литературный старт «удивительную… быстроту, с которой произошли психологические и прочие перемены»[1521]. Символического препятствия, олицетворяемого столичным еврейским юношей-интеллектуалом, на его пути не встретилось, и позднее, в «Последней ступени» он будет доказывать, что в его неприятии еврейства нет «ничего личного»[1522]. Защищая в романе-эссе «Чаша» Сергея Есенина от несправедливых, по мнению Солоухина, обвинений в антисемитизме, он рассуждал о существовании особой, исторически оправданной модификации последнего:
Как и большинство русских людей с широкой душой (а тут еще и талант), он роль евреев в разрушении, уничтожении России, в истреблении миллионов россиян, в осуществлении Красного террора не переносил на отдельных конкретных евреев. Поэтому личностного антисемитизма у него не было, а мог быть только антисемитизм государственный – исторический, так сказать, обобщенный[1523].
В «Последней ступени» он также заверял, что его восприятие еврейства очищено от «низких» эмоций зависти или мстительности:
…не могу сказать, что в этой жизни евреи мне всегда пакостили, а русские делали добро. Скорее наоборот. По крайней мере, явно. Так что наши антисемиты считали меня ко времени знакомства с Кириллом Бурениным едва ли не продавшимся евреям, потому что, и правда, со многими из них на глазах у всего Союза писателей у меня сохраняются прекрасные отношения[1524].
Еврейство в «Последней ступени» – не столько конкретные Кирсанов, Эренбург или Слуцкий, но крупная национально-религиозная общность, чье существование поддерживается разветвленной сетью политических и экономических институтов, общими моральными установками и целями. В случаях, когда доброжелательность к конкретным представителям еврейского этноса противоречила исключавшему толерантность отношению к еврейству – символическому «мировому злу», автор переживал моральную дилемму. Солоухин приводит свой спор с Кириллом по поводу лояльности к коллегам-евреям:
– Я тебе называю только три случая, – начал Кирилл <…> – Во-первых, ты опубликовал в «Литературной газете» статью, восхваляющую стихи Светлова. В этой же статье ты упоминаешь в положительном смысле имя Ильи Эренбурга. Это раз. Во-вторых, тебя видели в ЦДЛ в ресторане за столиком один раз с Семеном Кирсановым, а в другой раз с Кривицким. В-третьих, ты подарил с теплой надписью новую книгу Борису Слуцкому.
– В-четвертых, – не вытерпел я и перебил Кирилла, – ты мог меня видеть играющим в шахматы со Смоляницким или Поженяном, дающим деньги взаймы Н. Коржавину (Манделю) или Грише Левину, целующим ручки Мери Абрамовне или Розе Яковлевне. <…> Неужели ты думаешь, что я, как русский интеллигент, хотя бы и понявший тайну времени, могу упасть до такой низины, чтобы пакостить и вредить конкретному живому еврею, Кирсанову или Слуцкому, Сорину или Коржавину? И относиться к ним с личной враждой в быту, в повседневности?[1525]
Взгляды Кирилла, заявляющего, что повседневная благожелательность по отношению к «яростным врагам, уничтожителям России»[1526] есть проявление рабской психологии и ненужного интеллигентского морализма, повествователю кажутся «крайним экстремизмом»[1527], «узостью»[1528]. «Моя человеческая сущность против нее (крайней позиции Буренина. – А.Р.) вопиет!» – заявляет он[1529]. Но, будучи обозначенной, эта проблема в дальнейшем в повести просто снимается. Стилизованному под «идеологический» роман миру «Последней ступени» индивидуализация и конкретизация этико-психологической проблематики противопоказана, свою новую идентичность националиста и консерватора автор создает, оперируя «большими» историко-идеологическими конструкциями.
Еврейство, увиденное в «Последней ступени» в конспирологической перспективе, становится этническим олицетворением демонической разрушительной стихии. Коллективный образ еврейства Солоухин конструирует, соединяя семантику тотальности и инвазивности. Евреи определяются через метафоры, обнажающие аномальный и всепроникающий характер явления: «мировое зло»[1530], «болезнь всего человечества, рак крови»[1531], «вирус»[1532]. Кирилл сравнивает евреев с червями, позаимствовав этот образ у Фабра:
…черви, питающиеся трупами погибших животных, не просто пожирают дохлое мясо и кожу, но сначала умеют разжижить их. Фабр это называет приготовлением бульона. <…> Точно так же поступают и эти[1533].
Троп из области биологии «приготовление бульона» Кирилл для доходчивости дублирует тропом из социальной жизни – «размывание народа»[1534], подразумевающим ослабление или деформацию евреями, рассредоточенными по разным странам мира, национальных чувств у коренного населения. «Народ», прежде всего титульная нация, – категория, актуальная для разных вариантов консервативной идеологии, в том числе и реализованного в «Последней ступени». В повести романтическое представление о «народе» – идеальной общности без социальных и внутригрупповых конфликтов явно коррелирует со зловещей и притягательной идеей спаянного, высоко организованного еврейства. Кирилл поясняет:
Народ – единый организм. Почему костромской мужик Иван Сусанин пожертвовал жизнью ради спасения только что избранного царя – Михаила Романова? Потому что, как частица народа, Сусанин находился в сфере действия центростремительной силы, объединяющей народ. <…> Народ, лишенный тем или иным способом <…> центростремительных объединяющих сил и связей, перестает быть народом. Он превращается просто в население…[1535]
«Народное единство» и «социальное согласие», которые повествователь и Кирилл Буренин ретроспективно находят в воображаемой Российской империи, с одной стороны, являются секуляризованной версией «соборности», с другой стороны, варьируют «неопочвенническую» утопию «лада». Главное, что это чуждающееся историзации, хотя и возникающее с опорой на исторические источники, представление о России – «великом просвещенном государстве»[1536] и ее народе – образует идеологическую альтернативу продвигаемой евреями «ложной» теории классовой борьбы.. Идеологема «народа – целостного организма», хорошо вписавшаяся в контрмодернизационные контексты позднесоветской подцензурной культуры, как уже говорилось в главе III, была одной из центральных в публицистике Солоухина в 1970 – 1980-е годы. Но в политизированном дискурсе «Последней ступени» она имела ярко выраженную полемическую окраску, а вот будучи изъятой из него, читалась как реанимированный романтический штамп.
