Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Любопытно еще одно признание писателя, проясняющее обстоятельства задержки с публикацией. По словам Солоухина, от скорейшей передачи повести в печать его удерживали не столько боязнь и страх, сколько «инерция» и, что немаловажно, «этический момент»[1458]:
Ведь я отчетливо понимал, что некоторые «персонажи» в книге легко узнаваемы, «персонажам» это может вовсе не понравиться. А я им, между тем, обязан столь многим, что огорчать их никак не хотелось бы[1459].
Главные «легкоузнаваемые» персонажи – художник Илья Глазунов и его жена Нина Глазунова-Бенуа (в повести – фотограф Кирилл Буренин и его жена Лиза). С ними Солоухин с начала 1960-х годов находился в тесном общении и об их сильнейшем воздействии на становление своего нового мировоззрения не раз говорил[1460]. Воинственный антикоммунист Глазунов был одной из наиболее заметных публичных фигур в формировавшемся в 1960-е годы движении русских националистов. Солоухинские «Письма из Русского музея» (1966), опубликованные в «Молодой гвардии» почти одновременно с главами из автобиографии Глазунова «Дорога к тебе», во многом были результатом интеллектуально-культурного воздействия художника на писателя[1461]. До знакомства с Глазуновым Солоухин был успешным советским литератором, входившим в круг привилегированной гуманитарной интеллигенции, которую приглашали на встречи с первыми лицами партии и правительства, доверяли освещать крупнейшие государственные мероприятия, вроде демонстраций на Красной площади, и допускали в спецраспределители. Однако, по словам Н. Митрохина, Глазунов и его окружение заставили писателя вспомнить «не только романтические картины… пейзанского детства, но и то, что его отец и дед были богатыми и деловыми крестьянами и только чудом не были выселены из родных мест в ходе коллективизации»[1462]. Подобная реабилитация семейного прошлого, превращавшая социально подозрительных зажиточных крестьян в элиту сословия и «столп нации», открытие под влиянием Кирилла как бы не существовавших или несущественных прежде для автора пластов русской культуры произвели переворот в сознании Солоухина.
И. Глазунов в кругу единомышленников считался «блестящим, хотя экстравагантным знатоком истории»: «…он постиг многие художественные, общественные, эстетические явления, – уверял Валерий Ганичев, – их связи, неподвластные моему вниманию, а скорее знанию»[1463]. В «Последней ступени» Кирилл Буренин приобщал повествователя к «тайне времени», вооружал его историко-политической концепцией, которая превращалась в универсальный код для понимания происходящего и ускоряла прозрение рассказчика. «Я пришел (к Кириллу. – А.Р.) слепым, а ушел зрячим», – неоднократно повторяет автор повести[1464]. Однако в ее финале хорошо информированный священник делится с повествователем догадкой о провокационном характере деятельности Буренина. Разумеется, подобная развязка при публикации произведения была чревата трудноразрешимыми моральными коллизиями, ведь повесть отчетливо автобиографична и не лишена претензий на документальность: Солоухин ввел в текст собственные журналистские статьи, сохранил имена некоторых действующих лиц и в целом скорее рассчитывал на узнавание читателем персонажей, чем сознательно ретушировал их, разрушая слишком очевидное сходство. В итоге Глазунов предстал в «Последней ступени» в крайне двусмысленном освещении. Возмущение подобной развязкой высказал близко знавший Глазунова Л. Бородин:
Я был не просто шокирован. Я был потрясен. Итогом романа не только совершенно бездоказательно был ошельмован лучший друг Владимира Солоухина, но и поставлена под сомнение вся та часть русской правды, или правды о России, каковую на сотнях страниц текста обговаривали, оспаривали, утверждали, иногда с заведомыми переборами и перехлестами, два основных действующих лица романа – Глазунов и Солоухин[1465].
Все это не могло не вызвать вопросы к Солоухину (как минимум, о степени доказуемости обвинений, которые, пусть в форме намеков, содержатся в «Последней ступени»). Вячеслав Огрызко в мемориальной статье о писателе предположил, что «Последняя ступень» не публиковалась так долго из-за чинимых Глазуновым препятствий[1466]. Но Бородин, сообщив версию о том, что де Глазунов знал о романе и одобрил его, решительно с ней не соглашается (впоследствии Бородин просил Солоухина пересмотреть финал романа для публикации в редактируемом им журнале «Москва», но книга к тому времени уже вышла отдельным изданием)[1467].
Публикацию «Последней ступени» делало для Глазунова болезненной еще одно обстоятельство. В 1976 году он участвовал в судебном процессе, проводимом в ФРГ, против журналиста Джона Баррона, утверждавшего в книге «КГБ», что многочисленные привилегии художника (салон в центре Москвы, возможность ездить по всему миру и портретировать высокопоставленных персон и т. п.) – плата за доносительство на советских и иностранных посетителей его студии в Калашном переулке. Бородин полагал, что тот давний скандал вокруг Глазунова был эпизодом идеологических баталий, шедших в СССР и за рубежом между национал-патриотами и космополитами-диссидентами, и атаку на художника инспирировали его недоброжелатели из среды третьей эмиграции[1468]. Глазунов процесс выиграл, а Баррон был оштрафован. Но оказалось, что примерно в это же время в СССР создавалось произведение, где были высказаны сходные догадки о тайной стороне деятельности Глазунова[1469], к тому же автором его был человек, в котором окружающие видели ближайшего друга и верного соратника художника. Надо добавить, что обстоятельства, связанные с публикацией «Последней ступени», все-таки до конца не прояснены: обе стороны предпочитали пользоваться намеками либо молчать. Но в свидетельствах мемуаристов, близких Глазунову, публикация Солоухиным «Последней ступени» выглядела, как минимум, моральной нечистоплотностью, а ее автор, удостоверявший в финале повести безграничную благодарность наставнику, окружался ассоциациями, отсылавшими к предательству Иудой своего учителя – Христа[1470].
Структурно повесть построена как исповедь о духовном перерождении (жанровый подзаголовок – «исповедь вашего современника»), путь к которому пролегает через изменение политико-идеологических взглядов, поэтому исповедально-автобиографический метанарратив постоянно прерывается фрагментами «исторического» нарратива. Последний знакомит читателя с новым для автора видением недавнего прошлого (по преимуществу речь идет о ХХ веке) и доказывает эвристичность «тайного знания» о потаенных пружинах исторического действа. Любопытно, что оба повествовательных плана (автобиографический и конспирологический, или, иначе говоря, исповедальный и проповеднический) организованы в «Последней ступени» однотипной метафорикой, варьирующей семантику тайного и явного, внешнего и внутреннего, сокровенного и откровенного.
Солоухин с определенностью заявлял, что «Последняя ступень» – о его новом Я, о «преображении»: «я стал писать книгу о том, как я прозрел, что я увидели понял…»[1471]. Образными эквивалентами пережитого внутреннего переворота стали метафоры, почерпнутые из христианской богословской традиции: обретение зрения и восхождение по лестнице[1472]. Еще один символ, также генетически связанный с евангельским текстом и интегрируемый автором повести в собственное жизнеописание, – воскресение из мертвых. Пережитое при общении с Кириллом «обращение» приравнивалось к «оживлению трупа, реанимации духа»[1473]. Хотя Солоухин дополнил ряд новозаветных метафор символико-образными конструкциями, взятыми из иных типов дискурса (например, «промывка мозгов», «разморозка анестезированных участков сознания»[1474]), в целом именно христианская символика стала для него основным источником объяснения случившихся перемен[1475]. Но в повести о пересоздании личностного «проекта» комплекс мотивов «преображения», помимо заданного автором новозаветного смыслового контекста, отсылал к хронологически более близкой литературной традиции – соцреалистическим романам об идеологическом прозрении героя, его рождении в новую жизнь. Характерные для главного жанра соцреализма сюжетно необходимая пара персонажей «ученик» – «учитель», телеологичность структуры – с движением к идеологическому перерождению героя и обретению им сознательности, мотивы испытания и вхождения в новую общность, имевшие следы архаичных инициационных схем[1476], легко вычленяются в повести Солоухина, однако с поправкой на иное идеологическое содержание.
