Игорь Кон - Мальчик – отец мужчины
Не менее важный аспект темы – индивидуальные различия, наиболее ярко выраженные у особо одаренных мальчиков. Казалось бы, высокое самоуважение им гарантировано автоматически. Не тут-то было. Поведение и личностные профили одаренных мальчиков не вписываются в стандартный канон маскулинности. Многочисленные исследования показывают, что такие подростки обнаруживают повышенную чувствительность к социальным и эмоциональным проблемам. Из-за своего перфекционизма они склонны недооценивать свои учебные и интеллектуальные достижения. Им труднее налаживать отношения с более беззаботными ровесниками. Их чувство самоуважения более дифференцировано по сферам деятельности. Общая одаренность часто сочетается с повышенной возбудимостью, которая воспринимается окружающими как непредсказуемость. Одаренные подростки не могут работать под нажимом или жестким контролем. Повышенные ожидания часто вызывают у них стресс и желание уйти из травматической ситуации. Они острее других переживают отрицательные жизненные события. Все это сказывается на их самооценке (Preuss, Dubow, 2004; Peterson, Duncan, Canady, 2009).
Поскольку они выделяются из «стаи», имеют нестандартные интересы и не делают того, что делают все остальные, мальчишеские группы часто подвергают таких мальчиков преследованиям и остракизму. Их повышенная интеллектуальность, эмоциональная чувствительность и ранимость воспринимаются как признаки женственности. Враждебно-настороженное отношение сверстников не только снижает самоуважение одаренных мальчиков, но порой даже побуждает их отказываться от той деятельности, которая им нравится и в которой они могли бы преуспеть, лишь бы угодить товарищам и стать похожими на них. Это не отдельные редкие случаи, на сей счет есть солидная статистика (Rimm, 2002).
Короче говоря, в этом вопросе, как и в других, жесткие гендерные стереотипы психологически и педагогически контрпродуктивны. Лучшие современные педагоги и психологи это понимают.
Известный гарвардский психолог Уильям Поллак пишет в своем бестселлере «Реальные мальчики: Спасем наших сыновей от мифов мальчишества» (Pollack, 1998), что главная угроза благополучию современных мальчиков – не плохие учителя и невнимательные родители, а неписаный «мальчишеский кодекс», в основе которого лежат три мифа мальчишества:
– мальчики будут мальчиками, такими их делает биология, начиная с генов и тестостерона;
– мальчики должны быть мальчиками, они обязаны соответствовать канону гегемонной маскулинности;
– мальчики опасны, они угрожают нашему здоровью и среде обитания.
Нравится это мальчику или нет, но, чтобы его признали «настоящим мальчиком», он должен:
– добиваться физического совершенства и внешнего успеха;
– быть крутым, агрессивным и соревновательным;
– не выражать эмоций и отрицать эмоциональную ранимость;
– быть инструментальным в своей сексуальности;
– отвергать гомосексуальность;
– отрицать чувство боли, делать грубые вещи и не просить о помощи.
Если ты примешь этот кодекс и подчинишься ему, твоя жизнь будет пронизана холодом, одиночеством, насилием и эмоциональными трудностями. Ты не узнаешь своих собственных эмоциональных и физических потребностей вплоть до старости, когда ничего уже изменить нельзя. А если ты эти правила отвергнешь, к тебе будут относиться с подозрением и неприязнью и постоянно напоминать, что ты не состоялся как мужчина.
Продолжая мысль Поллака, я сказал бы, что мальчик обречен постоянно чувствовать себя обманщиком, самозванцем. Понятия синдрома, дилеммы или феномена самозванца или обманщика (ImpostorSyndrome) употребляются в современной психологии как неофициальный и расплывчатый диагноз, описывающий социально успешного человека, который не может признать свой успех заслуженным, принижает его и поэтому чувствует себя обманщиком. В подобной ситуации часто оказываются работающие женщины и люди публичных профессий (учителя, актеры и т. п.).
Для меня «синдром самозванца» – не аналитическое понятие, а просто емкая метафора, описывающая положение Мальчика, от которого ждут, чтобы он был самым сильным, самым умным, самым смелым, самым успешным и самым главным во всем, что заведомо невозможно. Как было показано выше, социальный статус Мальчика имманентно противоречив хотя бы потому, что он должен одновременно вписываться в Систему и отрицать ее. «Хороший мальчик» по определению не может быть «настоящим», и наоборот. Конкретные ожидания его родителей, учителей, сверстников и СМИ никогда, а сегодня особенно, не совпадают, оправдать их все невозможно, а если Мальчик их не оправдывает, ему говорят, что он «ненастоящий», да он и сам это знает.
Сталкиваясь с завышенными и заведомо несовместимыми социальными ожиданиями, Мальчик все время вынужден притворяться и чувствовать себя обманщиком и самозванцем. Вообще говоря, это не катастрофа. Притворяясь смелым, Мальчик тем самым преодолевает свой страх, а желание стать первым побуждает его стараться не занять хотя бы последнее место. Но если синдром самозванца слишком силен, он уже не стимулирует Мальчика ни к чему, кроме ухода – в себя, в наркотики, в бессмысленные риски и, наконец, в небытие. И жертвами этого нередко оказываются самые интересные и нестандартные мальчики.
Проблема ощущается не только в индивидуальном, но и в общественном сознании. Современная культура переживает кризис традиционной модели мальчишества.
Почему стал таким всемирно популярным образ Гарри Поттера? Этой теме посвящена огромная культурологическая литература (Wannamaker, 2006). Самый популярный мальчик планеты обладает типичным набором мальчишеских добродетелей: он отважен, социально успешен, верен в дружбе и всегда побеждает. Вместе с тем Гарри сугубо нестандартен, и не только потому, что он волшебник. Этот невысокий очкарик не атлетичен, не увлекается спортом, не любит драться, много читает, в числе его ближайших друзей не только мальчики, но и девочки (зато его враги – типичные булли), он эстетически и эмоционально чувствителен, что делает его психологически ранимым. Недаром его образ привлекателен как для мальчиков, так и для девочек всего мира, а ревнители гегемонной маскулинности обвиняют его в андрогинности, «неправославии» и чуть ли не в голубизне.
Тоска по новому типу мальчишества представлена и в культуре Индиго. Никакого реального научного смысла понятие «дети Индиго» не имеет. Сколько их, каковы их психофизиологические и прочие свойства – никому не известно. Это причудливая смесь откровенной мистики, утопических ожиданий нового мессии, в роли которого на сей раз выступают дети, противоречивых описаний реально существующих одаренных детей и протеста против авторитарного и формального воспитания. Однако в нем есть глубокий гуманистический и социально-педагогический смысл. Родитель, который поверит или захочет поверить, что его ребенок Индиго (а нам говорят, что среди детей моложе 10 лет Индиго составляют 97 %, неужто ваше чадо этого недостойно?), будет внимательнее прислушиваться к нему, принимать его индивидуальность, поддерживать самоуважение, поощрять творческие порывы, выбирать ему учителей и занятия не по своим, а по его критериям, и т. д. и т. п. Но разве не этому учили все классики педагогики Нового времени, которые понятия не имели ни о разноцветной ауре, ни о право– и левополушарности? Причем они имели в виду не особую породу или «расу», а самых обычных, массовых детей.
Интересно, что люди, свободные от мистики и космических завихрений, связывают появление «новых детей» с изменением социальных условий. Вдумчивая старая учительница и многодетная мать пишет о двух волнах «других детей» в российском образовании. Первой было поколение акселератов, родившихся в начале шестидесятых годов. «Они были другими даже внешне. Дети хрущевской оттепели, не знавшие голода, хорошо одетые, они были стройными и уверенными в себе. Телевизоры и магнитофоны в каждой семье знакомили их с последними веяниями моды и лучшими образцами популярной музыки… Они вызывали острое раздражение старшего поколения учителей тем, что никак не желали принимать то, что казалось им бессмысленным: палочную дисциплину, почтение к взрослым вне зависимости отличных качеств этих взрослых, веру в идеологические штампы». Вторая волна пришла в начале 1990-х, причем «главной особенностью этих новых детей была какая-то удивительная для нашей грубой действительности хрупкость. Их реакция на резкость в любом ее проявлении была почти шоковой… Но зато открытость к любой новой информации, радость познания, контактность создавали им другого рода защищенность». Эти дети отличаются «обостренным чувством собственного достоинства, необыкновенной интуицией, общительностью и раскованностью» (Иващенко, 2008).
Не будем упрекать учительницу математики, что она не заметила связи описанного ею эффекта свободы с особенностями социального происхождения своих учеников («в каждой семье – магнитофоны» – ха-ха!), которое едва ли может коррелировать с «полушарностью». Но то, что современная эпоха требует иного отношения к детям и расширения их личной автономии, причем это требование имеет всеобщий характер, никакому сомнению не подлежит.
