Эдвин Поляновский - Урок
Напрасно уверяли ее врачи, что операция эта хоть и болезненная, но совершенно для здоровья безвредная. Она стояла жалкая, тихая, но непреклонная.
Художник-оформитель Херсонского судостроительного завода Анатолий Полторацкий зашел на станцию переливания крови по своим донорским делам – дело не срочное, мог прийти, а мог и не прийти: случайность. Его вдруг спросили: а может ли он дать свой костный мозг погибающей девочке? Анатолий, не задумываясь, ответил: «Да».
Вернувшись в общежитие, он, после душа, пораньше лег спать. Утром, ровно в девять, пришел. Надел больничное белье – темно-синюю куртку с такими же брюками и тапки с мятыми стоптанными задниками. Через стеклянную дверь он видел, как в соседней комнате о чем-то говорили пятеро в белых халатах в масках, вокруг подвешены были пробирки, шланги.
– Пожалуйста, донор,– пригласила сестра.
Анатолий лег на высокий, крытый белым стол. Анестезиолог сделал укол в левую руку. Игла не хотела держаться, кто-то подошел, ввел ее глубже и закрепил лейкопластырем. Открыли краник слева, и из коробочки потекла, разливаясь по телу, горячая, жгучая жидкость. Показалось, будто стискивают жгутом. Ему закрыли глаза. Чей-то голос: «Можно начинать». Дали кислородную маску. Послышалось неприятное жужжание, словно заработала бормашина. Прикоснулась к груди игла... Он хотел попросить не так часто перекрывать кислород, чтобы сделать глубокий вдох и приготовиться к боли, но не было сил. Попробовал пошевелить пальцем и не смог. В голове мелькнуло: а вдруг из этого состояния он никогда не выйдет?
– Реже отключайте кислород,– попросил мужской голос.
После первого прокола кто-то сказал разочарованно:
– Боже, только десять кубиков!..
Он знал, что нужно 170. И подумал, сколько же еще терпеть...
Через несколько минут врач открыл ему один глаз и сказал: «А он ведь все слышит, все понимает...»
...Когда сделали последний, двенадцатый прокол, анестезиолог предупредил:
– Держите руки и ноги, сейчас у него будут судороги.
Весь день после операции он проспал. Сестра предупредила всех в палате: тише, ему нужен покой. К вечеру, проснувшись, почувствовал приятную мышечную боль, давно знакомую по велосипедным тренировкам в днепропетровском «Спартаке». Вечером он еще не мог держать ложку. В открытую дверь палаты заглянула Наташа – кудрявая, застенчивая, с большим белым бантом. Анатолий подмигнул ей, она улыбнулась и исчезла.
Наутро его навестила Наташина мама. Положила на тумбочку цветы, яблоки, мандарины.
Я попросил Аллу Саввичну Пелипас:
– Перечислите всех, кто причастен к Наташиному выздоровлению, всех – врачей, сестер, нянь.
– Много их,– улыбнулась она,– двадцать девять человек.
Быстро назвала, будто заранее подсчитала.
– А сколько человек работает в отделении?
– Двадцать девять...
После трансплантации девочке надо было сделать еще одну сложную операцию. Надежда Трофимовна, повидавшая дочь вроде как и на том свете, и на этом, звонила мужу: плохо дело.
А в это время главный хирург области Виталий Иванович Гордеев, снимая халат, устало говорил:
– Если не выживет, я ухожу из хирургии...
Все поняли: должна жить.
Ни одной другой науке в мире, кроме медицины, не достается столько горьких упреков и столько горячих благодарностей. Иногда наука эта бессильна, иногда – всемогуща. Иногда думаешь – как отстает она от времени. Иногда счастливо веришь – как хорошо, что она поспевает за ним. Еще десяток лет назад Наташу не вылечил бы никто.
Сейчас об ее исцелении можно рассказывать, не волнуясь за судьбу девочки. Я смотрел школьный дневник второклассницы Наташи Бойченко. Природоведение – 5, рисование – 4, чтение – 3. Читает она пока неважно, плохо читает. А вот по физкультуре у нее – 4. Честно говоря, если бы была даже двойка, я бы порадовался за Наташу: раз имеет оценку по этому предмету, значит, можно ей заниматься физкультурой! И еще графа – «число пропущенных дней»: в трех четвертях – один. Просто слегка простудилась.
...Можно сделать услугу, добро, можно совершить подвиг, зная, что ты – единственный на рубеже, только ты, и рядом – никого. Но вот недавно узнал Анатолий, что на тот высокий белый стол могла лечь Надежда Трофимовна...
– Если бы знали вы тогда, что мать Наташи отказалась, подставили бы свою грудь под иглу?
– Тем более бы не задумался. Тем более.
Светлый человек – Анатолий Полторацкий. С судьбой необыкновенной. В этой судьбе – истоки его доброты и человеческой надежности.
Ни фамилии своей настоящей, ни отчества он не знает. Хоть до боли напрягай память – не восстановить даже крупицу родства. Знает только – родился в 1940 году.
Помнит дом с двумя крыльцами и двумя хозяйками в нем. На соседнее крыльцо выходит молодая женщина с распущенными волосами и потягивается на солнце. Ее звали Галя.
Еще помнит налет фашистских самолетов, его закутали, повели в землянку, там горел фитиль. А утром досыта накормили хлебом с вареньем, и какая-то женщина сказала: «Пойдем». Шли косогором, внизу текла река. Привели его в деревянный сарай, сказали: подожди. И ушли. Он ждал почти целый день, потом одному стало страшно, и к вечеру он, малыш, вышел, засеменил наугад. Попалась навстречу девочка, она прижимала двумя руками к груди кусок хлеба с довеском. Довесок протянула ему.
Дальше рваные воспоминания ведут в детский дом. Колесили они с детдомом по всей стране, спасались от войны. Помнит, как прятался от бомб в шифоньере (там темно, и никто его не найдет и не достанет).
Первый город, который помнит,– Днепропетровск. Какие-то солдаты возле их детского дома расстелили плащ-палатку, достали белый хлеб и созвали всех ребятишек. Подойти первым он постеснялся, и ему достались крошки.
На весь детский дом была одна машина с педалями. С утра до вечера – куча-мала на ней, не подойти. По ночам, когда все спали, Толя выходил на веранду и катался, катался.
Однажды был странный, особенный день: он увидел, что машина стоит на веранде одна и никто на ней не ездит. Сел, проехал два круга. Подошла няня, взяла его за руку: «Пойдем». Пришли в комнату. Смотрит, сидит женщина в зеленом пальто, в платке, и вокруг нее – вся группа. У каждого в руке – то игрушка, то конфета. Женщина протянула Толе самодельный длинный леденец в золотистой обертке.
– Вот,– сказала она воспитательнице,– его...
Молодая воспитательница взяла Толю на руки:
– Сейчас ты поедешь домой. Будешь есть – что захочешь.
Его закутали, и он поехал на машине, уже настоящей. Это был брезентовый фургон с маленькими окошечками. Ехали долго. Остановились на засыпанной снегом площади, вышли – большая церковь перед ними. Повели его «домой», в крохотную времянку.
В тот вечер он ел суп. В детском доме была гречневая похлебка и картошка. А тут – суп!
– Еще хочешь?– спрашивала женщина и все кормила, кормила. Ночью ему было плохо.
Утром он стоял на кровати у стены. Во дворе заскрипели сани. Вошел невысокий, худощавый, небритый мужчина, сбросил у порога вязанку дров и, не снимая фуражку не снимая ватника, в снегу и опилках, подошел к нему:
– Сынок!..
Так Марфа Алексеевна стала ему матерью, а Евтихий Арсентьевич – отцом. Так Анатолий стал Полторацким.
...Насколько счастливее даже те, кто потерял родителей в раннем детстве и хоть минуту, мгновенье помнят их. Они – мать с отцом – могут хотя бы присниться.
В 1960 году Евтихий Арсентьевич умер. Через несколько недель, не пережив горя, скончалась Марфа Алексеевна.
Анатолий ловил рыбу в Находке, служил в армии, а с 1967 года работает художником-оформителем на Херсонском судостроительном заводе.
Испытав судьбу Анатолия, нетрудно стать замкнутым и тяжелым. Полторацкий же, изведав лиха, не хочет, чтобы кто-то хоть в чем-то повторил его долю. Поэтому он добр и открыт безмерно, особенно к детям.
По природе своей, считает Анатолий, люди добры. Вспоминает при этом девочку, отдавшую хлебный довесок, воспитателей детдома, приемных родителей.
– А были ли случаи, которые могли бы поколебать вас в этом?
– Были. Наверное, были.
Стал вспоминать и не вспомнил.
А вспомнилось вдруг совсем другое. Под старой Збурьевкой Анатолий работал в пионерском отряде физруком. Какая-то незнакомая девочка, не из отряда, поплыла за лилиями. Дно было илистое, неровное, то бугры, то ямы – она стала тонуть. Тонет, а сорванные лилии не отпускает. Он, в чем был, кинулся в воду. Она потянула его за собой на дно, ударила, выбила зуб.
Выплыл с трудом. Она долго лежала на берегу без сознания, так и не выпуская из рук лилий.
Мы проходим по больничным коридорам с Аллой Саввичной. Поговорили уже обо всем. И о том, что зима в этом году в Херсоне была странная – были заморозки, морозы, а снега так ни крошки и не выпало. Какой-то нынче выдастся год? Поговорили об авторе письма в «Известия» А. Мозгове, благодаря которому теперь эту историю узнали читатели. О том, что Наташа хочет стать врачом. Возможно, когда-нибудь придется ей присягать на верность долгу клятвой Гиппократа: «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство».
