Эдвин Поляновский - Урок
Обзор книги Эдвин Поляновский - Урок
Эд. Поляновский
УРОК
Эдвин Поляновский в «Известиях» – 20 лет. Это время пришлось на самые продуктивные годы, на молодость и зрелость, когда творчество журналиста и гражданское возмужание человека шли одной колеей и в этом естественном слиянии рождалась личность публициста.
Нравственная позиция – вот что является главным для автора в работе и жизни. Пишет он о вещах, о которых очень трудно писать в газете,– о характерах и нравах, героях и неудачниках. О жизни, казалось бы, обычной и незаметной, но наполненной страстями, радостью и болью.
Об этом принято писать книги. Поляновский пишет очерки в газету. Но читатель, взявший в руки этот сборник, может убедиться, что каждый из них лишен газетной однодневности, а закрыв последнюю страницу, возможно, придет к мысли, что очерки Поляновского достойно продолжают прекрасные традиции русской журналистики – писать жизнь, как она есть.
Ответственный редактор И. Н. Голембиовский
ОТ АВТОРА
На заре туманной юности, около двадцати лет назад, когда впервые перешагнул я порог кабинета главного редактора «Известий», среди прочих вопросов был задан и этот: какие материалы больше любите писать – критические или...
Вопрос многозначный, но основной подтекст был ясен: ЧТО движет рукой начинающего журналиста?
Конечно, когда пишешь о героизме, подвижничестве, да просто о хорошем человеке, невольно удаляешься от суеты, вздора и горечи, возвышаешься над всеми нелепостями жизни. Это занятие приятное.
Писать же о дурном – неприятно, о несчастьях – тяжело. Но тут другая отрада – минует время и получаешь ответ: «меры приняты». В газете это зовется действенностью.
Правда, в последнее время научились отписываться, приспособились. Отвечают: факты подтвердились. Разрабатываются мероприятия по повышению.. улучшению... обеспечению... и т. д. А конкретно – ни слова. Или: сняли с работы. Верно – сняли, но потом устроили на более теплое место. Другого, наоборот,– на работе восстановили, как и положено, но условия создали такие, что человек потом уходит сам.
И тогда цена строкам твоим – копейка.
...Я не очень верю в тех, кого приводят в журналистику за руку. Факультет журналистики МГУ ежегодно приглашает к себе новое пополнение. Сами журналисты нередко зовут с трибун молодежь ступить следом на их тропу.
Нужно не советовать, а отговаривать идти в журналистику. Юноша говорит: «Хочу». А ему бы в ответ: не надо, это трудный хлеб. «Все равно: хочу». Но это – не всегда свет в конце тоннеля, иногда теряешь опору, чувствуешь бессилие. «А я все равно – хочу». Но это еще – трата нервов, здоровья, сил. Это, наконец, сокращение собственной жизни. «Все равно...»
Вот тогда пусть идет: может быть, он станет Журналистом. Я говорю не о ремесле, а о призвании, о том, что надо двигать жизнь вперед.
Ныне, спустя годы, вдали от той самой туманной юности, я уже не делю публикации так решительно на «положительные» и «отрицательные». Это все очень условно. Главное – несколько строки служат делу, ради чего написаны. Восторженный, но пустой очерк краснобая может принести вред (прочел недавно мысль, согласен с нею: самые высокие идеи более всего компрометировались не столько врагами, сколько вульгаризаторами). И наоборот, критический («отрицательный») материал может принести несомненную пользу, особенно если кроме «принятых мер» заставит каждого из нас оглянуться друг на друга, посмотреть со стороны на самого себя.
Если читатель близко к сердцу принял газетные строки – это тоже действенность.
УРОК
Когда-то мне казалось, что так будет всю жизнь. Всю жизнь я буду бегать на переменах по партам, влюбляться и один раз в месяц выпускать школьную стенгазету.
Я тайно мечтал, как понесу Наташкин портфель до самого ее дома. Но предложить свои услуги боялся, а поскольку жизнь казалась бесконечной, я все откладывал, откладывал...
Куда же теперь все это потерялось? Как-то неожиданно все оборвалось.
Это были странные годы, светлые и непонятные дни. На наших школьных вечерах распахивались окна, к тонкому запаху духов в зале примешивался свежий воздух с реки. Вечерний свет, блестки, музыка – и она в белом платье плывет по залу. Очень слабо соображаю, как в тумане, потому что, кроме нее, никого и ничего не вижу. А ей – все равно. И вдруг записка – мне «От Наташи С.» Боже правый, от нее. Подгибаются ноги, в груди что-то тревожно тает.
«Дорогой... я люблю тебя! Ну, полюби же и ты меня сильней, чем Отелло – Джульетту...»
Вечерний свет, музыка – все это закружило, опрокинуло и понесло куда-то. Сейчас я рухну – привет всем! Даже не заметил нелепое «Отелло – Джульетту...». Смотрю счастливый на нее, а она и не видит меня, и не смотрит, беседует с кем-то спокойно, будто ничего и не произошло. И еще вдруг вижу в дальнем углу – дружок, Миша Барабанов искоса, хитро наблюдает за мной и с трудом сдерживает смех.
Только тут дошла до меня вся гнусность подлой подделки.
– Дурак ты!
Делать на этом вечере больше нечего (необъяснимо, как будто пришел сюда за Наташкиным признанием, я ведь и не ждал его, ни на что не надеялся), мы вместе с трижды проклятым Барабановым одеваемся и уходим.
Мы уходим с выпускного вечера. С нашего последнего школьного вечера, и не понимаем этого.
Утром я проснулся и сразу понял, что мне некуда идти, нечего делать, и портфель в углу – больше не нужен. В комнате не хватало речного воздуха и запаха духов. Стало жаль, что недогулял вчерашний вечер.
Встал, медленно побрел в школу.
На каменных ступенях, подперев ладонями голову, одиноко сидел Мишка. В школе незнакомо пахло сырыми стружками, опилками и краской. Дверь в наш класс была заперта.
То время никогда ни с чем не сравнится. Вместе с Барабановым нас исключали из школы. Потом выносили благодарность за хорошую учебу. Потом – выговор, и снова благодарность.
Сейчас Мишка – Михаил Дмитриевич, толстый и серьезный. Работает инженером на одном из крупных заводов в Новгороде. Хороший, говорят, работник, толковый.
Владик Трофимов – врач. Защитил диссертацию.
Колька Яковлев – начальник лаборатории одного из научно-исследовательских институтов.
Гена Шмулев жил далеко в деревне и ходил в школу за много километров. Он окончил лесотехническую академию.
Девочки наши стали учителями, врачами...
Сейчас мне кажется, что у нас был замечательный класс. Дело не в том, что все окончили институты или техникумы. Хотя этим можно гордиться. И дело не в том, что наш класс был очень дружным. Хотя это тоже очень важно.
Дело в том, что в нашем классе не было ни одного сплетника.
В нашем классе не было ни одного ябедника.
В нашем классе не было ни одного подхалима.
...Иногда мне трудно: я чувствую тоску по нашему классу, по школе. Мне нужно посидеть за партой. Мне нужны – вот так! Деваться некуда! – все мои школьные учителя.
Иногда хочется пережить заново все сразу – и последний вечер в школе. Они меня преследуют – школьные вечера.
Еще не все потеряно, еще можно вернуть что-то. И я знаю, что мне для этого нужно Мне нужно посидеть на уроке у одной учительницы...
У нас было много учителей. Которых мы и любили, и недолюбливали, и уважали, и к которым были просто равнодушны. Почти всех наделили прозвищами – добродушными ли, ироническими, или в крайнем случае называли заглазно только по имени
Но был один человек, которого мы всегда и везде называли по имени и отчеству Хотя внешность этого человека прямо просилась на какое-нибудь прозвище. Зинаида Ивановна Чернова была рыжая в очках, с белесыми ресницами. Когда она сердилась или обижалась, то очень краснела, ее рыжие волосы становились почти красными, и она вся светилась. Обижалась она всегда так искренне (наклоняла голову набок, поджимала нижнюю губу и краснела), что ее сразу хотелось как-то утешить.
Одно время я очень тщательно изучал ее роспись в дневнике. После месяца упорных тренировок уже мог расписываться точно как она. Копия.
На переменах я открывал дневник наших круглых отличниц и с нескрываемым наслаждением ставил им двойки и даже единицы (ну нельзя же в самом деле всю жизнь получать одни пятерки, это же очень скучно). Я не видел потом ни объяснений, ни выяснений, ни слез. Только один раз случайно, при мне, одна из девочек подошла к Зинаиде Ивановне и сказала:
– Вот, опять у меня двойка..
Зинаида Ивановна внимательно посмотрела на подпись:
– Да, это расписалась я.
Она открыла классный журнал и стала сверять. Потом покраснела, наклонила голову и часто заморгала белесыми ресницами.
– Мне очень жаль,– тяжело сказала она,– да, мне очень жаль, что в нашем классе есть один бесчестный человек.
