Мирей Матье - Моя судьба. История Любви
Морис со смехом заметил:
— Ты не перестаешь поражать окружающих!
После того как нас закончили фотографировать, мы немного погуляли на солнышке. Морис сказал, что рад передать мне свой опыт «старого бродячего певца».
И добавил:
— А ты мне обновляешь душу… Кстати, я недавно вернулся из Южной Африки. Там о тебе уже наслышаны!
— Но я там никогда не была.
— Зато были твои пластинки. Тебя знают и черные, и белые! Просто потрясающе! Теперь все происходит так быстро…
— О, погодите. Здесь так красиво! Хочу получить вашу фотографию и пошлю ее маме!
— А я впишу несколько строк в свой дневник.
Этот дневник — его книгу «Восемьдесят лет» — я получила восемь месяцев спустя. Дойдя до 264 страницы, я почувствовала, что краснею:
«В Гстааде я присутствовал на гала-концерте в отеле „Палас“; самым интересным было выступление Мирей Матье. Разноплеменная публика: элегантно одетые мужчины и красивые женщины в модных туалетах. Публика избранная, изысканная, титулованная — принцы, принцессы и прочая знать. В полночь в зале меркнут огни, вспыхивает прожектор и на эстраду выходит девочка, крохотная и прелестная, как ангелочек. И почти сразу эта трогательная девочка-звезда покоряет сердца избалованных зрителей, сидящих в зале. Не все песни, которые она так храбро поет, одинаково ей удаются, но заметно, что с каждым выступлением мастерство ее растет. Не знаю, каких высот она достигнет, нояв нее верю.
Сколько свежести в этом юном существе! Сколько прелести, молодости, чистоты! Слушаешь ее — и будто пьешь воду из родника.
Под конец она исполнила песню „Я — „Яблоко“, и восхищенная публика потребовала, чтобы я вышел на сцену.
С помощью дюжего метрдотеля я взобрался на эстраду, взял Мирей под руку и обнял ее.
— Что мне сказать вам? — обратился я к залу.
Прежде всего, я поблагодарил собравшихся за теплый прием. Я говорил тихо, медленно, доверительно. Мне хотелось, чтобы зрители поняли: возможно, на небосводе французской песни возникает новая звезда, и она способна затмить тех певиц, которые ныне представляют нашу страну за ее рубежами. Перед нами хоть небольшой, но чистой воды бриллиант. Точно роза, распустилась она в гуще трудового люда Франции, воплотив в себе извечные его черты: приветливость, добросовестность, мужество, прямодушие, силу. Для меня она — символ нашего трехцветного флага. Мирей Матье — самый трогательный птенец в нашей артистической семье, и я благодарен судьбе за то, что она позволила мне узнать эту певицу.
Мы провели вместе несколько безмятежных дней в Гстааде: долгие прогулки, потом отдых, чтение, записи в дневнике, а вечером мы часок-другой смотрели, как наши соседи по гостинице танцуют под громкие звуки двух молодежных оркестров. Вчера вечером одна уже немолодая, но еще привлекательная и миловидная дама подошла к моему столику и на виду у всех пригласила меня на танец, как приглашают юную девушку. В зале в это время мало кто танцевал, оркестр заиграл „Луизу“, я был смущен и немного растерялся. Но затем встал, обнял за талию свою лукавую партнершу и прошелся с ней в ритме классического фокстрота 20-х годов. Нас проводили аплодисментами.
А накануне я танцевал с Мирей Матье, которая еще ни разу в жизни не танцевала в ресторане. Мы изобразили с ней какой-то немыслимый танец, насмешливо подражая молодым парочкам, извивающимся вокруг нас в современных ритмах. Словом, мы позабавились вволю.
После того как в газете „Франс-суар“ появилась вполне доброжелательная статья, где говорилось о дружеском романе, который начался между Мирей и мной, я получил по этому поводу анонимное письмо. Некая дама возмущалась все растущим шумом вокруг нашего „союза“ с Мирей. „Мне противно видеть, — пишет она, — как носится публика с этой дебютанткой и то, в какое смешное положение вы себя ставите. Вы, точно старый паяц, стремитесь любой ценой снискать себе скандальную известность. Умора да и только!“ — восклицает она в конце своего послания, брызгая ядовитой слюной…“»
Заметив, что я сижу над открытой книгой и вид у меня очень грустный, тетя Ирен спросила, что произошло. Я показала ей страницу, на которой Морис говорит о самоубийстве Мартины Кароль. Он вспоминает эту милую женщину — веселую, щедрую, остроумную, которая умела ладить со всеми: бывшими возлюбленными, журналистами, соперницами!
Как никто другой, она искусно лавировала в артистической среде, легко выходила замуж и столь же легко расходилась. «Истинное дитя Парижа», — пишет Шевалье. Но вот ярко вспыхнула звезда Брижит Бардо. И Морис продолжает: «За несколько месяцев эта более молодая, более красивая, пленявшая новизной актриса затмила Мартину, которая была до глубины души потрясена случившимся». В одном из своих интервью Кароль пожаловалась на то, что Шевалье, которого она всегда считала настоящим другом, причинил ей нестерпимую боль, непомерно восторгаясь талантом Бардо. Года через два или три он столкнулся с Мартиной в лифте какой-то гостиницы в Риме и, встретив ее ледяной взгляд, спросил, действительно ли она возмущена его поведением. Она сухо ответила: «Еще как!» По-прежнему испытывая к ней дружеские чувства и не желая ссоры, он попытался объяснить Мартине, что в артистическом мире смена поколений — дело обычное. Одна волна всегда сменяет другую, он и сам не раз испытывал это на себе. Некоторые журналисты уже заживо хоронили его, утверждая, будто он «выдохся, перегорел, вышел в тираж»! Она холодно выслушала его доводы, и взгляд ее не смягчился. Больше они не встречались. В заключение Морис пишет: «Драма нашей профессии в том и состоит, что чужой успех может выбить из колеи артиста, который в пору собственного успеха казался таким уравновешенным».
— Не понимаю, почему это тебя так опечалило, — сказала тетя Ирен. — Между тобой и Мартиной Кароль нет ничего общего, ты даже не блондинка! И ты вовсе не «дитя Парижа»! И лавировать ты не умеешь! И замужем несколько раз не была! К тому же она и не певица вовсе! Свой голос ты сохранишь надолго, если будет на то воля Господня. Погляди на Мориса: ему же восемьдесят лет, а как он чудесно поет!
— Ты права, тетушка.
Я немного лукавила. На самом деле меня сильно опечалило анонимное письмо.
Среди всех выдающихся людей, которые по воле провидения встретились на моем пути, нежнее других относился ко мне Морис. Он стал для меня Учителем. Когда я однажды заговорила с ним о том, что хотела бы сменить квартиру, он мне ответил:
— Ты должна поступить как я, Мими. Когда я купил свою прекрасную виллу, то сказал самому себе: «Морис, спору нет, ты теперь уже не беден, но в нашем ремесле ничего нельзя знать наперед… А потому приобрети для себя еще какое-нибудь скромное жилье. Достаточно просторную комнату, где можно было бы поставить фортепиано. Если в один прекрасный день ты разоришься, у тебя будет кров над головой и фортепиано, чтобы можно было работать над песней.»
Я последовала его совету. В свое время, переехав из дома на бульваре Виктора Гюго, дома, где уже не было темных углов и закоулков, я сохранила за собой две скромные комнаты, превратив их в студию. Небольшую студию. В ней стоит фортепиано. Тут мое тайное убежище. С этим считаются даже мои сестры и Джонни.
Иногда я прихожу туда. Укрываюсь там на час или на два. Близкие люди могут позвонить мне по телефону, номер известен только им. Это — моя келья, мое заветное прибежище. Быть может, самое нужное. В него нет доступа никому. Да, тут мое пристанище. Ведь те, кто родился под знаком Рака, напоминают маленьких крабов. Им тоже необходимо надежное убежище под скалой, куда они могут забиться и спастись от тех, кто хотел бы их проглотить.
Мы необычайно весело отпраздновали восьмидесятилетие Шевалье в помещении мюзик-холла «Лидо». В знак почтения к юбиляру все мужчины были в смокингах и. соломенных шляпах. Справа от Мориса сидела его давняя приятельница из Голливуда — Клодетт Кольбер, слева — со стороны сердца — сидела я.
— Ах, будь мне тридцать лет, — шепнул он мне, — я бы за тобой приударил!
А вслух он сказал: «Стараюсь изо всех сил выглядеть благообразным стариком!» И ему это удавалось. На «Вечере кинематографа» я вручила ему приз «Победителю»; Морису устроили овацию, не уступающую той, которой его встретили американцы в «Эмпайр Рум» в Нью-Йорке. В телевизионной передаче «Большая фарандола» я выступала в костюме мальчугана и исполняла песню Шевалье «Твист соломенной шляпы». Он смеялся, смеялся.
— Ах, малышка, малышка. Хотелось бы мне пожить еще долго и увидеть, каких высот ты достигнешь!.
Я была на Гавайских островах, где снималась в очередной программе для американского телевидения; там я и узнала о его смерти. А я-то думала, что он вечен. Представляла его себе столетним старцем. Мне так и не удалось присутствовать на его похоронах. Находясь на другом конце света, я могла только помолиться в маленькой церкви за спасение его души.
