Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
9
Другое дело, что созданный Ломоносовым образ Петра мог восприниматься как незавершенный; см., напр., в речи Никола-Габриэля Леклерка, произнесенной им при избрании в почетные члены Академии наук (1765): «Сколько сожаления, милостивые государи, для Академии, и какая утрата для государства, что труды Ломоносова не увенчались прекраснейшим, благороднейшим, величайшим и в то же время наиболее достойным из всех успехов этого знаменитого поэта! Ему было предназначено придать „Петриаде“ ей принадлежащий отпечаток бессмертия. Ему предлежало оживотворить героя, который был предметом ея, начертать нам великие замыслы, великие побуждения, его волновавшие, и изобразить их величественно. Кто в состоянии продолжать и увековечить это сочинение, так достойно начатое? По какому року, милостивые государи, творец этой империи, питомец Марса, отец Муз, ваш августейший основатель избегнул мужественной кисти, ярких красок этого Апеллеса? Он был создан для Александра…..» (Пекарский 1867, 179).
10
Из крайне немногочисленных работ на эту тему см.: Тубасов 1880.
11
Ср.: «И вот бесприютный беглец в самой Москве. С любопытством рассматривает он разные строения, толпы людей, наполняющие улицы. У всех серьезные, озабоченные лица; все заняты своими собственными интересами, и никому нет дела до бедного юноши, из-за тысячи верст пришедшего в Москву с единственною целью – попасть в школу. Грустно стало Ломоносову: он упал на колени перед церковью Василия Блаженного, близ которой остановился обоз, заплакал и в горячей усердной молитве начал просить у Бога покровительства и помощи…» (Круглов 1912, 18).
12
Ср. в краткой биографии, предназначенной «для чтения простолюдинам»: «Граф Воронцов воздвиг на его могиле, в Александро-Невской Лавре, в С.-Петербурге, великолепный памятник, а ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ I, в уважение заслуг Ломоносова русскому слову, дал в 1798 году указ Правительствующему Сенату, которым повелел сына сестры Ломоносова, Головиной, крестьянина Петра, со всем потомством, исключа из подушного оклада, освободить от рекрутского набора! Наконец в недавнее время Ломоносову поставили памятник в г. Архангельске, во свидетельство великих заслуг этого человека и на вечную о нем память. / Вот, братцы, до какой славы доводит человека изучение грамоты! Вот как взыскивает своими милостями Господь Бог того, кто не зарывает в землю данного ему таланта, а прилежно его разработывает! Господь не только награждает таких людей при жизни, но награждает и родных их, да и самую память о них делает любезною их землякам и всем добрым людям, которые дорожат той памятью даже и по смерти великого человека» (Алабин 1862, 24).
13
Едва ли не самый яркий эпизод такого рода – изданное В. П. Сидорацким собрание антиправительственных виршей, атрибутированных Ломоносову в порядке странной мистификации, свидетельствующей то ли о специфическом чувстве юмора издателя, то ли о его душевном нездоровье, завершенное отрывком из «Гимна бороде» (Сидорацкий [1900], [15]).
14
Тенденции к осуждению Сумарокова за его завистливую неприязнь к Ломоносову в культурном сознании XIX в. противостояла тема восстановления исторической справедливости по отношению к первому, в памяти потомков, в отличие от второго, не задержавшегося, напр.: «Слава Ломоносова, знаменитого современника Сумарокова, совершенно закрыла от нас этого плодовитого писателя второй половины прошлого столетия, и мы привыкли видеть в <…> литературе того времени одно лирическое направление, стол славно начатое Ломоносовым и столь торжественно продолжаемое Державиным. <…> Лицо Сумарокова, стоящее в тени перед лицом славного Ломоносова, по своему влиянию на современный вкус публики заслуживает более подробного изучения, нежели какое до сих пор посвящалось ему» (Булич 1854, 5—6 первой паг.). Некоторые наши замечания об отношениях Ломоносова и Сумарокова см. в Приложении II.
15
Советская эпоха в связи с данной темой развивала мотивы ломоносовского противостояния бюрократии и международной реакции; ограничиваемся одним примером: «Ломоносов вёл жестокую борьбу с немецкими чиновниками, пытавшимися в послепетровскую эпоху верховодить в Академии наук. Эти немецкие чиновники, являвшиеся представителями реакционных классов за рубежом, прибыли в Россию для службы реакционному самодержавию и были его агентурой в Петербургской Академии Наук. Они мешали развитию русской науки, тормозили подготовку кадров отечественных учёных, душили академический университет и гимназию. <…> Ломоносову приходилось бороться с царскими бюрократами, бездушно относившимися к его проектам, направленным на развитие производительных сил России. Он не находил никакой поддержки своим предложениям, направленным на улучшение жизни простого народа и искоренение пороков крепостнического строя» (Спасский 1950, 8—9).
16
Жестокая и одновременно благосклонная к нему, избирающая его для своих целей «На ледяных берегах Белого Моря <…> родился чудный младенец, которого судьба избрала своим орудием» (Губер, 3, 167).
17
В связи с этическими аспектами «борьбы нравственных сил» иногда выдвигался мотив драматической борьбы Ломоносова с самим собой; ср., напр., его монолог в пьесе Н. А. Полевого: «Мне причтут в заслугу одно, что в борьбе с бедствиями жизни, страданиями, лишениями, скорбями – с людьми – с самим собою… Да, в борьбе с самим собою, борьбе, более всего страшной – я сохранил, сберег святое пламя, которое Бог зажег а груди моей – сберег, но зато из борьбы выхожу я увечным инвалидом, а пламя? оно тухнет, гаснет!… О, Боже! не дай мне пережить самого себя!» (Полевой 1843, 263—264). Менее эмоциональная трактовка темы: «Жизнь его, полная истинной поэзии, представляет постоянную борьбу с бедностию, невежеством и самим собою. В ней он не изменил своему железному характеру» (Петраченко 1861, 50).
18
Конечно, время от времени раздавались голоса, апеллировавшие к здравому смыслу, как казалось, несовместимому с тенденциозной идеализацией прошлого и с общечеловеческими ценностями: «Обыкновенно думают, что он оставался непризнанным и был предметом всякого противодействия, даже преследования со стороны своих иноплеменных сочленов. Но ближайшее знакомство с изданными теперь материалами удостоверяет, что препятствия и неудачи, которые Ломоносов встречал в своей деятельности, происходили по большей части. от общего неустройства Академии, от скудости ее средств, от исключительного преобладания канцелярии, или лучше, одного в ней человека. Мы уже видели, что от Шумахера равно страдали, на него равно негодовали все профессора. Ломоносов, вскоре испытав на себе всю тягость его деспотизма, говорил о нем: «Он всегда был высоких наук, а следовательно и мой ненавистник и всех профессоров гонитель». Академики доказали во многих случаях уважение и беспристрастие к Ломоносову. Требования его исполнялись ими, «насколько это от них зависело. Мы видим даже, что однажды количество отпущенных на лабораторию хозяйственных материалов превышало то, что Ломоносов назначил. Сам он с большею частью академиков оставался в хороших товарищеских отношениях. Если он ссорился с иноплеменниками – Миллером, Шлецером, Гришовом, Эпииусом, то имел подобные неудовольствия и с соотечественниками своими – Сумароковым, Тредьяковским, Тепловым и Румовским. Как человек высокого ума, как пламенный патриот, Ломоносов не мог не желать, чтобы русская Академия со временем пополняла свои ряды из собственных сынов России; он не мог не гордиться тем, что сам, нисколько не уступая никому из своих сочленов в дарованиях, в учености и трудолюбии, был природный русский; но Ломоносов уважал германскую науку и благодарно сознавал все, чем был ей обязан. Дружба его с Гмелином, Рихманом, Штелином, Брауном, Эйлером и другими доказывает, что он был выше племенных предрассудков, несовместных ни с обширным умом, ни с истинным образованием» (Грот 1865, 16—17).
19
Разумеется, не только славянофилам и панславистам был внятен этот специфический контекст бытования ломоносовской темы: в том же роде и еще более определенно, но со своих позиций высказывался Герцен, именно Ломоносова избравший в единомышленники по данному вопросу: «В XVIII столетии вельможи, богатыри, проходившие спальней Екатерины II, любили заводить себе, на заработную плату, малороссийские и великороссийские Версали и при них непременно „избранную библиотеку“, при которой содержался француз-библиотекарь, являвшийся на больших выходах безграмотного барина, для вящего благолепия. На том же основании зазвали в Петербург несколько иностранцев-ученых и бездомовников (Лейбниц, небось, не поехал!) для того, чтоб они те ученые вещи, которые бы писали в Геттингене или Тюбингене, писали бы на Васильевском острову. Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. Заведение это с тех пор так и осталось и, как все немецкие заведения, например Зимний дворец, не только не обрусело, но онемечило всех русских, случайно попадавших в храм Минервы — Германики» (Герцен, 15, 21). Из более поздних текстов, констатирующих актуальность старой темы в предреволюционной России: «Прошло почти 150 лет. Совершена русскими учеными колоссальная научная работа. Русская научная мысль стоит сейчас в передовых рядах человечества. А между тем у себя на родине ей приходится сейчас доказывать право на свое существование. Министр народного просвещения при поддержке части общества, считающей себя русской, выдвигает законопроект нового обучения азов у „немцев“, основанный на отрицании и незнании вековой научной работы России <…>. Столичный город Петербург, в лице своей городской думы, вспоминает годовщину рождения величайшего своего гражданина отказом в месте для Ломоносовского института и остается в ряду других столиц Европы печальным примером современного города, далекого от заботы об умственном росте своих жителей» (Вернадский 1998, 447 [впервые – 1911]).
