Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
19
Разумеется, не только славянофилам и панславистам был внятен этот специфический контекст бытования ломоносовской темы: в том же роде и еще более определенно, но со своих позиций высказывался Герцен, именно Ломоносова избравший в единомышленники по данному вопросу: «В XVIII столетии вельможи, богатыри, проходившие спальней Екатерины II, любили заводить себе, на заработную плату, малороссийские и великороссийские Версали и при них непременно „избранную библиотеку“, при которой содержался француз-библиотекарь, являвшийся на больших выходах безграмотного барина, для вящего благолепия. На том же основании зазвали в Петербург несколько иностранцев-ученых и бездомовников (Лейбниц, небось, не поехал!) для того, чтоб они те ученые вещи, которые бы писали в Геттингене или Тюбингене, писали бы на Васильевском острову. Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. Заведение это с тех пор так и осталось и, как все немецкие заведения, например Зимний дворец, не только не обрусело, но онемечило всех русских, случайно попадавших в храм Минервы — Германики» (Герцен, 15, 21). Из более поздних текстов, констатирующих актуальность старой темы в предреволюционной России: «Прошло почти 150 лет. Совершена русскими учеными колоссальная научная работа. Русская научная мысль стоит сейчас в передовых рядах человечества. А между тем у себя на родине ей приходится сейчас доказывать право на свое существование. Министр народного просвещения при поддержке части общества, считающей себя русской, выдвигает законопроект нового обучения азов у „немцев“, основанный на отрицании и незнании вековой научной работы России <…>. Столичный город Петербург, в лице своей городской думы, вспоминает годовщину рождения величайшего своего гражданина отказом в месте для Ломоносовского института и остается в ряду других столиц Европы печальным примером современного города, далекого от заботы об умственном росте своих жителей» (Вернадский 1998, 447 [впервые – 1911]).
20
Тема былинного богатырства в связи с Ломоносовым была развернута не позднее начала 1830-х гг.; см., напр.: «Сей богатырь, сей Муромец Илья, / Баюканный на льдах под вихрем мразным, / Во тьме веков сидевший сиднем праздным, / Стал на ноги уменьем рыбаря / И начал песнь от Бога и Царя» (Шевырев 1831, 110). Ср.: «У Ломоносова была <…> богатырская природа, то же обилие сил; но мы знаем, как любили погулять богатыри, как разнуздывались их силы, не сдержанные воспитанием <…>» (Соловьев, 22, 294).
21
См.: «Не завидую тебе, что, следуя общему обычаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы, стройным гласом воспетой, но ниже гудочного бряцания, ты льстил похвалою в стихах Елисавете. И если бы можно было без уязвления истины и потомства, простил бы я то тебе ради признательныя твоея души ко благодеяниям» (Радищев 1992, 121; впервые: Радищев 1790, 443—444).
22
Трудолюбию Ломоносова иногда противопоставлялась легкость, с которой он осваивал науки, напр.: «Как по своему энциклопедизму, так и по легкости восприятия этот знаменитый ученый был типом русского человека. Он писал по-русски, по-немецки и по-латыни. Он был горняком, химиком, поэтом, филологом, физиком, астрономом и историком. Одновременно он писал метеорологическое исследование об электричестве и другое – о пришествии варягов на Русь, в ответ историографу Мюллеру, что не мешало ему закончить свои торжественные оды и дидактические поэмы. Его ясный ум, полный беспокойного желания все понять, оставлял один предмет, чтобы овладеть другим, с удивительной легкостью постигая его» (Герцен, 7, 188).
23
Не останавливаемся специально на появлявшихся время от времени опытах деструкции панегирических аспектов образа Ломоносова-ученого: они вряд ли оставались незамеченными, но во всяком случае не преобладали; см., напр.: «Нельзя не признать, что и именем Ломоносова не связано никаких особенно замечательных открытий; мы даже почти не встретим его имени в истории науки; и не потому чтобы иностранные ученые не хотели воздать справедливости русскому естествоиспытателю. Ученые труды Ломоносова, все напечатанные на латинском языке, были доступны ученому миру, возбуждали интерес <…>, были предметом разбора, похвал и враждебных выходок, – сопутников успеха; были поставлены наравне с трудами его ученых товарищей по академии, между которыми были такие замечательные испытатели как Эпинус и Рихман, такие многосведущие ученые, как Браун; вообще были оценены не ниже своего достоинства. Если бы мы ныне <…> пожелали измерить значение исследований Ломоносова общею мерою, прилагаемою к трудам служителей европейской науки <…>, то мы <…> должны бы были поместить работы русского ученого наравне с трудами иностранных мастеров науки <…>. Остроумие теоретических соображений, проницательность догадок, постоянная ясность представления, разнообразие замысла <…> отличают труды Ломоносова. Отсутствие математической обработки теорий, недовольное подтверждение остроумных догадок, недостаток <…> правильной экспериментальной методы <…> – главные источники их несовершенства. <…> Такие теории <…> быстро забываются. Так было и с трудами Ломоносова, тем более, что они скорее обращики трудов, чем труды доведенные до конца. <…> Нет ничего фальшивее стремления выискивать в Ломоносове представителя русской науки и русской цивилизации как чего-то особого от науки и цивилизации „запада“, иною мерою измеряемого, иному миру принадлежащего. Ничто так не противоречит всему характеру деятельности Ломоносова, всему духу петровского преобразования как такое стремление противополагать русское европейскому <…>. По отношению к Ломоносову это стремление столь же фальшиво, как стремление изобразить Ломоносова непонятым, неоцененным и изнемогающим в борьбе с завистью и недоброжелательством академиков-немцев, свивших будто бы себе теплое гнездо в Петербурге и старающихся повредить делу русского просвещения. Истинное значение Ломоносова как ученого в том, что он был первым русским ученым в европейском смысле, живым оправданием замысла Петра ввести Россию, как равного члена, в семью европейских народов» (Любимов 1872, 188—190). Менее радикальный вариант: «Правда, ученые работы Ломоносова не повели к великим открытиям, производящим перевороты в науке. Но тем не менее все сделанное им для нее, для русского слова и нашей литературы настолько значительно, что величественный образ мощного борца за процветание наук в России и народного просвещения навсегда останется памятным и дорогим для каждого русского» (Львович-Кострица 1892, 86). Одина из наиболее резких реплик такого рода обнаруживается у Достоевского: «Укажут на Ломоносова, а разве Ломоносов не мертворожденное дитя? Что. утвердилась ли наука в России после него? Где Платоны и быстрые разумом Нектоны?» (Достоевский, 21, 269). Ср. рассуждения Д. И. Писарева о недостатке новых Ломоносовых: «Всякому, кто бывал в наших университетах, случалось видеть в аудиториях молодых людей бедно одетых, худах и бледных, истомленных беготнею по грошовым урокам и, не смотря на то, усердно посещающих и записывающих все назначенные по расписанию лекции. История Ломоносова повторяется у нас в России каждый день, а между тем Ломоносовы так же редки теперь, как были редки в прошлом столетии. Мы привыкли указывать на молодых людей, приходящих пешком в университетские города, как на живые доказательства того сильного стремления к образованию, которое существует и проявляется порою в самых отдаленных захолустьях нашего отечества и в самых забитых слоях нашего общества. <…> Что с ними делается после блистательного выпускного экзамена? Делается то, что и со всеми делается: они <…> сливаются с общею массою <…>. Стало быть, если история Ломоносова повторяется с незначительными вариациями каждый день, а между тем новых Ломоносовых не является, то остается предположить, что повторяется только внешняя сторона этой истории» (Писарев, 5, 2).
24
Как иногда выясняется, не только ориентир, подчас и современник, близкий «нам» и «нашим» «сегодняшним отношениям» с «властью»: «Разве не верим в возможность диалога с властью, не даем наказы ее носителям, которых избираем совокупным волеизъявлением? Хотим, чтобы власть досталась именно тому, а не этому. Волнуемся, спорим. И главное: ведь верим, что наказы могут быть выполнены, что доверие может быть оправдано. Верим, что услышат, что сделают, как надо». Ну а поскольку «мы» «верим в возможность» и «волнуемся», а Ломоносов в свое время тоже верил и волновался, «тень Ломоносова по сей день неотступно стоит у нас за плечами», «он – наш современник» (Калиниченко 2013, 52—53). Ср. столь же глубокомысленные рассуждения о причастности Ломоносова к современному искусству: «Личность великого ученого настолько значительна для развития российской культуры в целом, что в его многостороннем творчестве видятся не только существенные черты истории отечественного искусства XVIII столетия, но и взгляд на мир эпохи Просвещения, связанный с характером художественного процесса Нового времени, продолжающегося, а, может быть, завершающегося, сегодня» (Швидковский 2011, 15).
