Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
42
Базовой моделью была, конечно, «соревновательная», опиравшаяся на длительную традицию, уходящую корнями в средневековье и античность, и неоднократно описывавшаяся историками: поэты при дворе должны были состязаться друг с другом, обнаруживая все новые возможности своих дарований; у каждого из них могли быть собственные жанровые предпочтения, но при этом подлинная борьба между ними могла развернуться тогда, когда они выступали в одних и тех же жанрах. В полном соответствии с этой традицией Шувалов настоял на обращении Ломоносова к «сумароковскому» жанру трагедии, преодолев его нешуточное сопротивление, и вовлек Сумарокова в состязание с Ломоносовым-одическим поэтом, поручив им обоим перевод одной и той же оды Руссо.
43
До сих пор не вполне понятно, в какой мере Ломоносов и Сумароков сознавали себя причастными ко двору, и настолько ли, чтобы сознательно ориентироваться на кодекс придворной учтивости в том или ином его понимании (ср.: Осповат 2010, 19—23); насколько можно судить, ответ должен быть отрицательным: во всяком случае, Ломоносов всегда выступал при дворе в амплуа профессионала (ср.: Живов 1997, 46), привлекаемого для решения конкретных задач; соответственно, он следовал элементарным предписаниям этикета в той мере, в какой это было необходимо в разных ситуациях, но считал возможным иногда забывать о нем – и именно тогда, когда возникала угроза (реальная или мнимая) его профессиональной репутации. Показательно, что в рассказе Шувалова о нем мелькает нотка разочарования: именно в тот момент, когда ему удалось окончательно укрепить положение Ломоносова при дворе, тот самоустранился: «Чтоб ободрить его, я взял его с собою в Царское Село. <…> Я выпросил у Императрицы ему деревушку в 40 душ за Ораниенбаумом. Но как засел он там, так и пропал» (Тимковский 1874, 1454).
44
Ср. подчеркнуто нейтральный комментарий П. И. Бартенева: «Иван Иванович любил сводить его <Сумарокова> с Ломоносовым и слушать их споры, не редко слишком запальчивые» (Бартенев 1857, 23).
45
Данное обстоятельство неоднократно отмечалось как существенное (хотя и не решающее) для понимания его поведения, судьбы и социальной репутации, напр.: «Ломоносов, как ученый, занятый делом, как человек серьезный. а притом не богатый и не дворянского рода, не принадлежал к большому кругу, как Сумароков» (Дмитриев 1869, 6). Ср. еще: « – Неужели и в литературе ничего не было национального? – перебила Александра Ивановна. / – Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не русская, кроме разве Ломоносова, Пушкин а и Гоголя. / – Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие два – помещики, – засмеялась Аделаида» (Достоевский, 8, 276).
46
Отдельный вопрос, который здесь не рассматриваем, – понимали ли Ломоносов и Сумароков игру Шувалова, как именно ее интерпретировали в разные периоды времени и пытались ли что-либо ей противопоставить. Отметим лишь, что в случае Ломоносова ответ на этот вопрос (или, по крайней мере, на его первую часть) с большой долей вероятности может оказаться положительным. Об этом косвенно свидетельствует часто цитируемое письмо Ломоносова к Шувалову от 19 января 1761 г., в котором он заявляет о нанесенному им Шуваловым, пытавшимся публично примирить его с Сумароковым, оскорблении, отказывается играть шутовскую роль и настоятельно советует Шувалову оставить миротворчество ради более важных дел «для пользы отечества» (Ломоносов АН 2, 10, 545—547).
47
Ср., быть может, слишком прямолинейные, но в целом справедливые замечания В. М. Живова: «Вольтер оказывается <…> панегиристом, плохо исполняющим обязанности поэта, как их понимал Ломоносов. Видимо, подтекстом прежде всего служат отношения Вольтера с Фридрихом Великим (которые, замечу, Сумароковым рассматривались как вожделенный образец <…>), и вольтеровские вольности кажутся Ломоносову нарушением профессиональной парадигмы <…>» (Живов 1997, 46; о Сумарокове в роли «российского Вольтера»: Живов 1997, 56).
48
Вместе с тем, что еще более усложняет задачу понимания, приходится все время помнить о том, что выраженный интерес одного поэта к другому еще не есть свидетельство готовности во всем ему подражать: сколь ни значительны, например, были связи Ломоносова с придворной поэзией «немецкого классицизма» («школой разума»), в своих одах он ее образцам не следует (см.: Пумпянский 1983, 40—43), что не исключает возможности заимствования у них разного рода литературных «мелочей», не говоря уже об общих принципах придворного литературного этикета. Сходным образом, Ломоносов не подражал Готшеду в одах, но учитывал их как своего рода «культурный фон» отталкивания; при этом Ломоносов-трагик относился к Готшеду существенно иначе: едва ли не основным источником «Тамиры и Селима» считается «Умирающий Катон», что, конечно, не помешало Ломоносову в «Демофонте» ориентироваться на «Андромаху» Расина (Резанов 1911, 236, 241—242, 248, 250, 258, 261 и др.; ср.: Клейн 2005, 280).
