HistoriCity. Городские исследования и история современности - Степанов Борис
Именно по этой причине красивый жест снимания очков не стоит принимать совсем всерьез, поскольку, конечно же, и взгляд Листера, и обусловленное им описание определены уже прочитанными книгами (включая и те, от которых он пытается отмежеваться; Джоан Дежан совершенно справедливо заметила, что он прогуливался по городу «с путеводителем Бриса в кармане» 300). Он смотрел на то, что ему интересно, и это интерес, сформировавшийся в первую очередь в процессе чтения. И общее видение Парижа как столицы современной культуры (в котором почти не заметен исторический аспект – как пространства, где разворачивается история, – и который станет столь значимой составляющей более поздних образов города), и особый частный интерес ученого (как уже было сказано, почти половину описания занимают библиотеки и кабинеты, содержащие антикварные коллекции) обусловлены именно книжным опытом. Взаимоналожение различных читательских интересов определяет как круг тех объектов, на которые смотрит Листер, так и то, что он в них видит. Причем лишь часть собственного книжного опыта Листер делает видимым, называя имена античных авторов, работы современных ученых или литераторов. В остальном читателю остается лишь догадываться и пытаться опознать встроенные в текст истории и суждения, почерпнутые из различных сочинений. К примеру, представляя читателю дворец Мазарини 301, Листер посвящает непосредственному описанию всего две фразы, прекрасно отражающие избирательность его взгляда: «Таким образом, сначала я посмотрел дворец Мазарини, в котором имеется много хороших картин, а Нижняя галерея заполнена огромной коллекцией древних греческих и римских статуй, и именно они привлекли мое внимание. По большей части они были привезены кардиналом из Рима» 302. Затем он пересказывает (не сообщая при этом читателю источник информации) известную по нескольким опубликованным текстам того времени историю о том, как после смерти кардинала муж его племянницы Гортензии Манчини, герцог Мазарен изуродовал обнаженные статуи, посчитав их оскорбляющими религиозное благочестие. И наконец, уже через прямую отсылку к Цицерону Листер выходит на тему изменчивости и относительности представлений о наготе, функций одежды и связи одежды и чистоплотности, которой посвящает несколько страниц, балансируя на грани серьезности и тонкой иронии.
Это осмысление пикантного анекдота о кастрированных статуях в контексте рассуждений Цицерона наглядно демонстрирует еще одно отличие текста Листера не только от возвышенных и серьезных сочинений Ивлина и Бриса 303, но и в целом от предшествующих традиций 304, определивших как описания путешествий Большого тура, так и идеи научных экспедиций XVII в. Его взгляд не ограничен идеей приобретения полезного опыта и знаний (как для себя самого, так и для читателей), но выводит на первый план образ путешествия как развлечения, получения удовольствия. Вкусная еда и напитки («я получил большое удовольствие от этой чечевицы, которой нет у нас в Англии» 305), книги и экспонаты научных коллекций, прекрасные произведения искусства («я имел удовольствие любоваться ими вновь и вновь» 306) и многое другое преподносится как источник чувственного и интеллектуального наслаждения, которое может получить путешественник. Но, пожалуй, ключевую роль в репрезентации собственного удовольствия, а также в развлечении читателя, играет ирония, умение увидеть смешное в том, что принято оценивать возвышенно-серьезно 307.
Основным объектом этой иронии оказывается образ величественного и великолепного Парижа, увидеть который предписывала сложившаяся к концу столетия традиция. Читатель не мог не обратить внимания на то, что единственными мыслями, на которые Листера вдохновляет созерцание прославленной коллекции Мазарини, оказываются размышления о наготе. Эта ирония еще более заметна в силу того, что рассказ о дворце Мазарини непосредственно следует за описанием новой статуи Людовика XIV на Вандомской площади, изображавшей короля в римских доспехах и при этом в парике 308, которая навела автора на мысли о том, что, во-первых, «одетый подобным образом Людовик Великий во главе своей армии выглядел бы сегодня весьма комично» 309, а во-вторых – о том, «пристойно ли изображать ныне здравствующего монарха с обнаженными руками и ногами» 310.
Это присутствие в тексте уважаемого ученого, наряду со вполне серьезными наблюдениями, иронии по отношению как к наблюдаемой реальности, так и к принятым способам ее описания, является одним из свидетельств нестабильности дискурса любопытства в культуре XVII в., позволявшей задействовать его в самых разных ситуациях. Одной из основных новых его характеристик, которые оформляются к рубежу XVII–XVIII вв., Барбара Бенедикт называет связь между любопытством и удовольствием, обусловленную тем, что знание все больше рассматривалось не в свете морали, а в логике личного престижа и власти. Она отмечает, что в то время как новая наука, борясь за легитимацию, отстаивала идею беспристрастного и полезного знания, в более широком контексте любопытство ассоциировалось с потаканием собственным увлечениям 311. В этом отношении совершенно не случайно, что, стремясь представить свое описание в свете получаемого знания, но при этом подчеркивая специфику личного опыта, обращаясь к широкой читательской аудитории, Мартин Листер вместо пользы и объективности наблюдений, предписываемых молодым дворянам, отправляющимся в Большой тур, подчеркивает удовольствие, получаемое любопытствующим путешественником:
Этот трактат был написан по большей части ради того, чтобы удовлетворить мое собственное любопытство и насладиться воспоминаниями о том, что я видел. Я посвятил себя месту, где у меня практически не было иных дел, кроме как исходить его вдоль и поперек, прекрасно понимая, что положение чужестранца дает мне доступ к людям и вещам. Французы гордятся своей любезностью и, как правило, стремятся произвести впечатление как своими постройками, так и одеждой. В силу этой особенности они с легкостью и благожелательностью относятся к любопытству чужаков 312.
Если подчеркивание удовольствия от путешествия выделяет текст Листера среди другой литературы, связанной с путешествиями, то сам тип удовольствия, о котором он ведет речь, характерен именно для ученой культуры и традиции Большого тура. Дискурс удовольствия в описаниях путешествий особенно заметен в английской культуре с конца XVI в., когда становится очевидным, что на смену духовным паломничествам приходят более светские вояжи, обусловленные интересом к другим странам и культурам, в первую очередь – Италии. Удовольствия в контексте таких поездок поначалу упоминались лишь как опасности, которые подстерегают путешественника (особенно молодого) и которых надо всеми способами избегать. Мелани Орд в своем исследовании показывает, как начиная с последней трети XVI в. доминирует подобная моралистическая позиция, которая способствует формированию идеи серьезных, образовательных путешествий 313. Развитием этой тенденции, однако, становится постепенная легитимация особого возвышенного удовольствия, связанного с созерцанием произведений великих мастеров, общением с интересными людьми, посещением академий, которое обусловлено не просто суетным интересом ко всему необычному, но стремлением к накоплению опыта и детальному изучению окружающей реальности. Исследовательница связывает эту легитимацию с новой философией и новой наукой. В подтверждение этого тезиса она приводит известную цитату из размышлений Роберта Бойля, одного из самых известных теоретиков путешествий в Лондонском королевском обществе, о том, что если раньше во время путешествий он прилагал большие усилия ради возможности почувствовать удовольствие от разглядывания произведений искусства, то теперь получает большее наслаждение от созерцания удачно проведенного вскрытия, нежели часов Страсбургского собора 314.
