Григорий Померанц - Работа любви
Одного современного духовного учителя спросили: что приведет к спасению? Он ответил: «умение ВИДЕТЬ.
– Видеть что?
– Что золотое ожерелье, о котором ты мечтал, висит у тебя на шее; что змея, которой ты так боялся, – веревка на земле».
По-настоящему видеть – значит доглядеть мир до сути. До Сущего. До Бога. И поняв, что есть Бог, осознать: всё, что тебе нужно, у тебя есть.
Невероятно. Как? При всех тех ужасах, которыми полон мир? Но ведь это – то самое Сонино ви́дение, та уверенность, что Бог ей всё делает…
В другой притче у Учителя спрашивают, что значит быть гением? Он отвечает опять то же: «Уметь видеть.
– Видеть что?
– В гусенице – бабочку. В яйце – орла, в грешнике – святого!»
Видение Сути, которая переходит в про́видение. Суть не на поверхности, суть внутри. И если смотреть внутрь…
И если розу доглядеть до чуда…
Но как не видеть?! Как же не понять
Откуда эта розовость, откуда,
Каким потоком льется благодать?
Упругость лепестков… Какая сила
В одном зерне была заключена
И так нежданно лепестки раскрыла
И держит… держит… Боже, – вот она!
А как благоухает! Неужели
Весь этот вал не опрокинул вас
И вы не услыхали? Не прозрели?
Но как же так… Ведь – вот же, вот сейчас…
А если душу доглядеть до Бога…
Но как не видеть? Как же это – нет?..
Нас всех на свете бесконечно много,
Но если – на́сквозь, если напросвет…
Но если внутрь волной неодолимой
На́взрыд и на́взничь… Если суждено
До дна себя… О, только бы не мимо,
А в глубину, в которой мы – одно.
Итак, все упирается в умение видеть, которое является, может быть, самым трудным умением. Но прежде всего должна быть поставлена задача: учиться видеть. И ее пытались ставить великие писатели, но мало кто из читателей понял глубину и насущность этой задачи.
И XIX век в целом такой задачи не поставил. У него была задача другая: прежде всего переделать мир, – оставив «переделывателей» самих, какие они есть, дать себе свободу – свободу всем духовным силам, заключенным в человеке, не разбираясь – от Бога эти духи или от дьявола.
Свобода! – Вот первое слово, которое выносил в себе XIX век и с которым мир вошел в век XX. Но что такое свобода? У нее много лиц.
Я – Божий раб. И нет раба покорней.
А вы свободны. И гордитесь вы
Свободой веток от ствола и корня,
Свободой плеч от тяжкой головы.
Итак, свобода частей или свобода Целого? Свобода меня от Бога или свобода Бога во мне? Истинная свобода – это свобода не только моя, но и свобода всех, ничуть не ущемляющая моей, и моя, ничуть не ущемляющая никого другого.
Это трудная свобода, которой многие и многие предпочитают рабство. Это внутренняя свобода, не зависящая ни от чего внешнего. Для такой свободы надо прежде всего обратиться внутрь, в глубину. А ведь сделать шаг по вертикали труднее всего. По горизонтали шагать легче. Как легче ходить по земле, чем взбираться по канату. Хотя сравнение неточно, недостаточно. Для обретения той свободы, которая является нашей общей, единой свободой, надо дойти до нашей общей всем единой Глубины.
Наш мир божественно прекрасен,
И завещал ему Творец —
Нет, не свободу, а согласье
Всех линий, красок и сердец.
Какая, Господи, свобода?
Ведь за волною вслед волна,
Как раб, не знающий исхода,
Опять бежать обречена.
Какая есть на свете воля,
Когда морской ревущий вал,
Когда бескрайний ветер в поле
Не знает, кто его послал?
Но в совершенстве горных линий
Нам на немых скрижалях дан
Несокрушаемой твердыней
Божественно прекрасный план.
И каждый луч, что в тучах брезжит,
Излом горы – как слом в судьбе,
Неотвратим и неизбежен
И неподвластен сам себе.
И надо нам искать вот эту
Неотвратимость, тот приказ,
Что был на свете раньше света,
Что был нам послан раньше нас.
Есть только лишь одна свобода
Для гор и вод и твари всей —
Закон незримой сверхприроды:
Согласье всех ее частей.
Всякая другая свобода остается мечтой, далекой от реальности, фантомом. И именно к такой фантомной свободе прорывался XX век. Свобода мечты, свобода утопии, свобода всем духам, таящимся в глубине. Жажда освобождать, еще не различая, кого именно мы освобождаем. Бутылка была закупорена. Ее надо откупорить и выпустить из нее джинна, что бы он ни принес с собой. Григорий Соломонович уже приводил стихотворение Брюсова, похожее на самопародию:
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и дьявола
Хочу прославить я.
Но Брюсов отнюдь не самая замечательная личность начала века. И далеко не лучший из поэтов. Обратимся к Блоку. Поэт действительно великий и властитель дум своего времени. Он стал завоевывать публику, начиная с цикла стихов о Прекрасной Даме. Здесь он еще светлый рыцарь, идущий за Вл. Соловьевым. Он полностью зачарован им. Но Соловьев – человек глубокого духовного опыта. Блок захвачен Соловьевым, но собственный его опыт бесконечно меньше. Он только мечтает о том светлом мире, в котором Соловьев живет.
Стихи о Прекрасной Даме художественно слабые. Настоящий Блок начинается для меня с других сборников. В них почти всюду лирический герой – человек раздвоенный, расколотый на мечту и действительность, любящий свою мечту и чувствующий, что есть сила гораздо большая, чем мечта, что мечта бессильна; и все же он не может и не хочет отказаться от своей светлой мечты.
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество, —
скажет он о себе самом в одном из последних своих стихотворений. Но как добраться к действительному, а не грезящемуся свету?
Он весь – свободы торжество… Но какой свободы?
В поэме «Соловьиный сад» есть как бы две свободы. Есть море, куда герой каждое утро спускается, погоняя осла, и подымается, нагрузив этого осла камнями для строительства. Он – рабочий. А по дороге к морю – соловьиный сад.
Вдоль прохладной дороги меж лилий
Однозвучно запели ручьи.
Сладкой песней своей оглушили,
Взяли душу мою соловьи…
Соловьиный сад, в котором смеется и поет девушка в белом платье; сад, где все благовонно и прекрасно, сад, обнесенный недоступной оградой, с которой свисают розы. И вот ограда расступилась, и он вошел в сад и утонул в наслаждении. Сколько времени так прошло, он не знает. Наверно очень много, но вот до него стал доноситься мерный звук прибоя. И морской прибой заглушил соловьиное пенье. Он вырвался из прекрасной мечты, вернулся к суровой Действительности. И там уже все оказалось другим:
И… с тропинки, протоптанной мною,
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого осла…
Две свободы столкнулись друг с другом. За видимостью рабства скрывалась другая свобода, свобода другим силам души. Эта свобода желаний сильнее, чем манящая мечта. И все-таки и она не вполне ЕГО свобода. Это свобода – отнюдь не самих светлых сил. Он не может оторваться ни от той, ни от другой.
Мечта и действительность никак не сошлись вместе, как не сошлись в реальности ангелическая девушка в белом платье и стихийная страстная сила – воспетая в Фаине и Снежной маске.
Стихия, живая, сильная, опрокидывающая всё. Он заворожен ею. Она – сила жизни. Правда, кажется, безразличная к добру и злу. А он в глубине души – дитя добра и света. И снова вопрос: как же это совместить?
Кто такая – Незнакомка Блока, та, что среди всей грязи и пошлости остается маняще-прекрасной; та, которой не касаются крики пьяных, около которой сам собой рассеивается угарный чад. Кто она, прорезающая своей красотой этот уродливый мир, как тонкий луч прорезает мрак?
Прекрасная Дама или Фаина? Или, может быть, они сливаются вместе в каком-то далеком, незнакомом «где-то»?
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…
Но вот другое стихотворение, из цикла «Вольные мысли» – «В дюнах»:
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —
Сияющий и новый день. Приди.
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду – и запою».
…………………………………………………………
Так думал я. И вот она пришла
И встала не откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые, как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом – вскочила
И, прыгая, помчалась под откос.
Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был, как звуки рога.
Она же оставляла легкий след
В зыбучих дюнах и пропала в соснах,
Когда их заплела ночная синь.
И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она – и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» – И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»
Вот оно, рабство, которое притягательнее свободы. Но разве он ощущает рабством этот бег, этот хохот, этот разгул всех стихийных сил? Он их сдерживал раньше, но именно им-то и надо дать свободу. Вот что он принял сейчас. Побеждает – свободная стихия. Да, борьба. Да, звериное начало – природное естественное начало. Оно – чисто. В нем нет пошлости. Пошлость – вот от чего отталкивается Блок. И пусть стихия безразлична и добру и злу, но в ней жизненная сила и ей – свобода!
