Виктор Живов - Виктор Живов о Евангелии в советских хрестоматиях, неофитстве и симпатичных 90-х
Обзор книги Виктор Живов - Виктор Живов о Евангелии в советских хрестоматиях, неофитстве и симпатичных 90-х
Неприветливая сталинская эпоха
— Родился я в 1945 году. Мы жили в коммунальной квартире в Большом Козихинском переулке — мои родители поселились там незадолго до войны. Я жил с папой, мамой и моей старшей сестрой — дочерью папы от первого брака. Она была старше меня на 20 лет, относилась ко мне как к сыну. Мы очень дружили на протяжении всей нашей общей жизни (она уже умерла).
Отец был литератором. В это время он писал свою большую книгу о Мицкевиче, зарабатывал деньги переводами с польского. Жизнь была довольно трудной: сталинская эпоха неприветлива.
— Повлияло ли на Ваш выбор профессии то, что Ваш отец был литератором?
— Сложно сказать. У меня были пусть небольшие, но всё-таки способности к математике. Я хотел ею заниматься, даже думал о том, чтобы поступать на механико-математический факультет. Но при том, что я очень любил математику, я терпеть не мог физику — с ней у меня всегда были сложности, и это не давало мне пути на тот же мехмат. И тут незадолго перед тем, как я кончил школу, открылось отделение структурной и прикладной лингвистики на филологическом факультете, где математика была нужна, а физики совершенно не было. Меня это очень заинтересовало, и я туда поступил.
Там, где не нужна физика
В литературной части филфак был очень тоскливым — было мало хороших профессоров. А лингвистика в этот период процветала — вероятно, до середины 70-х гг. Кроме того, можно было ходить не только на обязательные курсы, но и на множество спецкурсов. Я слушал арабский язык у Зализняка, индоевропеистику у Иллича-Свитыча, было много всего интересного и замечательного.
Ни Михаил Леонович Гаспаров, ни Сергей Сергеевич Аверинцев на филфаке не преподавали, хотя они кончили филфак. Классическое отделение решило их не оставлять — видимо, сочло недостаточно талантливыми, я уж не знаю. Так что в этой области слушать было особенно нечего, на мой вкус. Но какие-то лекции в Москве читались: иногда приезжал Лотман, читал какие-то доклады, был Вячеслав Всеволодович Иванов, который занимался литературой, был Владимир Николаевич Топоров, так что была среда, в которой можно было общаться.
Я стал заниматься историей литературы, у меня были работы в 70-е годы по русской поэзии XVIII века. Меня интересовали скорее историко-культурные проблемы, чем собственно литературные. Литературоведение как работа по медленному истолкованию текстов, медленному чтению — не самое мое любимое занятие. Мне интересна литература как часть истории культуры. И то, чем я занимался в своих литературоведческих работах, — это не истолкование какого-нибудь текста, а помещение литературного процесса в культурный контекст.
У меня есть работа про первые литературные биографии: как люди осознают себя литераторами, как строят свою литературную карьеру — это не про тексты, это социология литературы. Сейчас у меня вышла работа о Радищеве, про оду «Вольность», про то, что для него свобода явно связана с Апокалипсисом: вольность, свобода наступает с концом света. Это однозначно прочитывается. Почему-то предшествующие исследователи проходили мимо этого важного момента. Вот такими вещами в литературе я занимаюсь.
Когда я кончил университет, остался там работать. Тогда вместе с моим другом — он мой друг по сей день — Борисом Андреевичем Успенским мы занимались в основном лингвистикой, но не только. Время такое было, когда считалось (я до сих пор так считаю), что лучше заниматься многими разными вещами, чем сидеть всю жизнь на одном табурете и твердить одно и то же. Поэтому я занялся историей русской литературы.
Тут сыграла свою роль связь с Юрием Михайловичем Лотманом и с Тарту. Лотман был очаровательный человек. Широко известны его «Беседы о русской культуре». Они общие, но он необыкновенно живо сумел передать, как жили люди в то время. Есть там и фантастические идеи, его и заносило порой, как должно носить всякого творческого человека. Общение с ним было замечательным, всегда ты какую-нибудь идею из этого общения выносил.
Я защитил диссертацию в 1977 году, где-то весной, и решил, что получил право на отдых, на то, чтобы с полгода позаниматься чем-то другим. У меня были большие лингвистические планы, я собирался продолжать заниматься тем же, чем до этого — типологией языков, Я отвлекся на полгода и больше к типологии не вернулся. Перескочил отчасти в историю русской литературы, это привело меня к проблемам истории русского литературного языка.
Не нужно думать, что мы целеустремленно двигаемся по нашему научному пути. Всегда бывают какие-то случайности: одно с другим сходится, куда-то тебя подталкивает, и ты потом оказываешься в совсем другой ситуации, чем ты думал. Отчасти у меня это было связано с чисто внешними обстоятельствами моей работы.
В университете я работал в лаборатории, где занимались структурной типологией языков и компьютерной лингвистикой (я компьютерной лингвистикой никогда не занимался, занимался типологией). А потом нас, поскольку у нас были большие, по тем временам, вычислительные машины, перевели на экономический факультет: вместе с этой типологией языков, вычислительной лингвистикой, машинами. Экономическому факультету было совершенно всё равно, чем мы занимаемся. Мы были просто такие паразиты, которые существовали при ЭВМ. И это создало невиданную свободу.
Первое, что я перевел для Издательского отдела, была книга о. Иоанна Мейендорфа
Я начал заниматься историческим богословием, Максимом Исповедником. Конечно, к этому что-то вело. Я какое-то время переводил для издательского отдела Патриархии. У меня был ближайший приятель, совершенно блестящий человек (он, к сожалению, на том свете уже давно) — Вадим Михайлович Борисов. Он меня свел с замечательным человеком, который был секретарем издательского отдела Патриархии, Евгением Алексеевичем Кармановым. Он был связан какими-то корнями с 30-ми годами, с катакомбной церковью (конечно, не сам, а его наставники). Первое, что я перевел для издательского отдела, была книга о. Иоанна Мейендорфа о Григории Паламе. Меня и раньше увлекала Византия, но эта работа очень способствовала возрастанию моего интереса. Тогда я начал читать всякую богословскую литературу.
— К вере Вы пришли в сознательном возрасте?
— Я начал ходить в церковь в отрочестве, отчасти благодаря моей старшей сестре. Крестился попозже.
— А в комсомол вступили?
— В комсомол вступил, но это никак на моей жизни не сказалось. Противно было, я ощущал это как некоторое насилие. В комсомольской организации не знали, что я в церковь хожу, при поступлении в университет никто не спрашивал, ходишь ли ты в церковь или не ходишь.
Чтобы кого-нибудь обнаружили в церкви и потом какие-то были неприятности в университете или на работе — такое бывало редко. Ведь, на самом деле, это было не очень страшное время. Оно было противное, советская власть была очень противная. Но в это время она была относительно «либеральной». Так, чтобы всех несогласных волочить куда то, — нет, этого не было, не волочили. Можно было более-менее жить своей партикулярной жизнью.
— Как в дальнейшем складывалась Ваша научная жизнь?
— Я работал в МГУ до 1989 года — сначала в лаборатории, а потом эта лаборатория стала разрушаться, и я в 1979 перешёл на кафедру русского языка филологического факультета. С этим был связан мой поворот к русистике. 10 лет я проработал на кафедре русского языка, а потом меня мой старший коллега и большой друг Никита Ильич Толстой в какой-то момент переманил в Институт русского языка. Я туда перешел — это открывало новые перспективы.
Потом меня позвали работать в университет Беркли — это замечательный университет. В 90-е годы, как вы понимаете, здесь было невозможно заработать на жизнь. Нет, можно было заниматься бизнесом и зарабатывать большие деньги, кто-то сколотил громадное состояние, но я этого не умел и сейчас не умею. А преподавать я вроде бы умел, и когда меня позвали в Беркли, я поехал туда. Потом мне предложили там постоянное место, и я согласился.
— Что Вам бросилось в глаза в университете Беркли? Чем отличается русистика там от русистики в России?
— Это большой вопрос. Пожалуй, в двух словах я не сформулирую — там образование другое и потребности другие. Скажем, в Московском университете я в течение двух лет читал спецкурс «Русский язык и культура XVII–XVIII века». Люди приходили, было человек двадцать студентов, мне большое удовольствие доставляло читать эти лекции. Представить себе, чтобы что-нибудь подобное можно было сделать в Америке, невозможно. Никто не придёт на такое, у них времени на это нет.
