Григорий Померанц - Работа любви
Сквозь шум цивилизации пробиваются тихие голоса людей, которые поняли это. Голос Бубера, внезапно осознавшего, что все рассуждения о Боге в третьем лице мало чего стоят, что реальность Бога обнаруживает себя только в разговоре Я-Ты, от сердца к сердцу, в молитве. Голос Мертона, что научить созерцанию так же невозможно, как научить человека быть ангелом, но Бог сам идет навстречу созерцателям и как бы прикасается к ним. Голос Антония, что «трезвость важнее вдохновения» (или, в более осторожной формулировке – необходимо равновесие вдохновения и трезвости, избегая экстаза, разрушающего все ориентиры).
Можно, пожалуй, сказать, что все проблемы сводятся к одной: к восстановлению равновесия. И во внутреннем строе личности, и в развитии цивилизации.
Это равновесие двух вниманий: внимания к инструкциям техногенного мира и к целостной глубине, равновесие духовного богатства и духовной нищеты.
Это равновесие между верностью выбранному пути в глубину и пониманием близости всех глубин.
Это равновесие между деятельностью человека и природой, между ноосферой и биосферой. Здесь есть своя буква, юридические нормы, правила поведения и свой дух, без которого буква мертвеет и легко сводится к соблюдению формальностей.
Наконец, это равновесие между людьми разной вовлеченности в духовную глубину, разных уровней духовной иерархии. Одни непосредственно переживают то, что Антоний назвал встречей, другие приобщаются к ней через любовь к пережившим встречу, к образам встречи в искусстве, наконец, через участие в культе встречи.
Людей, к которым можно тянуться, не много. Но и в прошлом Нерон был гораздо более известен современникам, чем апостол Павел. Если человечество, перестав расширять власть над природой, обратит свои силы на духовный рост, христианская гипербола тысячелетнего царства станет приближением к действительному итогу истории. В противном случае Бог найдет себе собеседников в других галактиках. Собеседники Бога – зерна космической жатвы. Остальное отпадает, как полова.
Если с этой точки зрения взглянуть на два начала века, то взрыв духовных сил сто лет тому назад открывается взору как бунт против мира рассудка и здравого смысла, бунт, смешавший добро и зло – и вообразивший себя выше добра и зла, вплоть до самопародии в стихах Брюсова:
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и дьявола
Хочу прославить я.
Сейчас, ценой огромных жертв, ценой страшного исторического опыта, достигнут известный шаг вперед в различении духов, в отделении света от тьмы. Цветаева любила огнь-бел, огнь любви к Богу, но не в этом огне жила. Жил, из поэтов – ее современников, разве только Рильке. Поворот к белому огню начался в русской поэзии с Даниила Андреева, захватил позднего Пастернака и сегодня этот огонь пронизывает все творчество Зинаиды Миркиной.
Нынешняя церковь в России в целом скорее ниже, чем выше дореволюционной (так же как ниже Серебряного века современная поэзия). Но не было сто лет тому назад такого митрополита, как Антоний Сурожский. Для дореволюционного сумбура характерное лицо – Нилус, издатель записок Мотовилова о Серафиме Саровском, и он же – издатель полицейской фальшивки, Протоколов сионских мудрецов.
Дух революции продолжает жить в своего рода большевизме антибольшевизма. Этот дух проявил себя и в солженицынском стиле полемики, напоминающем яростную полемику Ленина, и в разрушительном пафосе реформ. Но не было до опыта революции такого тонкого различения добра от идеи добра, как в записке Иконникова у Василия Гроссмана и в стихах Галича, Коржавина. Не было понимания, что стиль полемики важнее предмета полемики, что без изменения стиля полемики невозможен диалог и мирное распутывание кровоточащих политических узлов.
Зинаида Миркина
Различение духов
В своем романе «Дар» Набоков рисует Чернышевского. Рисует зло, слишком зло. Чернышевский был, по свидетельству современников, человеком добрым и даже жертвенным. Но это был человек, который во имя Добра призывал Русь к топору.
Набоков говорит о Чернышевском с сарказмом. Говорит, что Чернышевский пишет так, будто у него руки в столярном клею и обе левые. У него – голые схемы. Ничего, что поразило бы глаз и потрясло сердце. Да и откуда этому взяться? Чернышевский – слепец, он ничего не видит вокруг себя.
Набокова приводит в ужас убожество Чернышевского, умудрившегося проехать через всю Россию в коляске и ни разу не взглянуть на окружающий пейзаж. Он всю дорогу читал книжки. Видеть мир Божий – праздное занятие, совершенно не интересовавшее его.
XIX век – век разума, век Дела, век набиравшего силу атеизма. Атеизма, приходившего на смену не столько истинной религиозности, сколько привычкам веры, основанной на бездумном послушании, на заведенном предками порядке.
Образованный человек стал задумываться – и порядок зашатался.
Уже в начале века в литературе появился Демон, который «презрительным окинул оком творенье Бога своего, и на челе его высоком не отразилось НИЧЕГО». Ничего достойного благословения он не видел. А презирать было что! На страницах книг появляются высоколобые люди, подобные Демону. Они смотрят не вверх, а вниз. И там достаточно пошлого, убогого, достойного презрения.
Онегины и Печорины возвышаются над всей пошлой, скучной толпой, а заодно над всем обыденным. Все творение Божье кажется им таким обыкновенным! Таким недостойным внимания!
Ощущение своего превосходства, загадочный взгляд сверху вниз – ото всего этого веет скрытой силой, не получившей применения. Это завораживает. И как лермонтовская Тамара к Демону, в плен к новым героям времени попадают одна за другой русские женщины, цельные натуры, сохранившие способность любить – ту самую способность, которую потеряли их избранники.
«Любить? Но кого же? На время – не стоит труда, а вечно любить невозможно…»
И вся жизнь, «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка».
Пустота. Тоска. От которой надо бежать. Но куда бежать от самого себя? Чем заполнить пустоту? Одни так и остаются в чайльдгарольдовой позе, а другие бросаются улучшать этот никудышный мир, переворачивать, переделывать.
Ну, а сам презирающий или переделывающий мир человек? Каков он? Может быть, дело было не столько в окружающем мире, сколько в нем самом? В том, что у него внутри? Может быть, надо прежде всего что-то делать с душой своей, а не с другими людьми?
Этот вопрос ставит великая русская литература XIX века. Прежде всего Достоевский и Толстой. И на страницах романов, особенно у Достоевского, идет великое сражение набравших силу демонов, а заодно и мелких бесов, – с душами, носящими в себе Бога.
В «Братьях Карамазовых» целая глава называется «Pro и contra». И надо сказать, дьявол оказывается сильным противником. Вся логическая линия, вся доказательная часть на его стороне. Божьи помощники могут только лепетать. Хотя этот беспомощный лепет оказался той силой, на которой чудодейственным образом удержался мир после всех катастроф века грядущего. Но об этом речь впереди.
На страницах романов ничего не ясно, кроме одного: сами высоколобые, опирающиеся на дьявольскую логику, глубоко страдают. На логику опирается ум. А душа задыхается и борется с умом. Как ни отрицается любовь, она пробуждается в душе. Душа любит, а ум не верит любви. И задает вопрос за вопросом. Однако направляются эти вопросы не внутрь, а вовне. Есть ли Бог? Есть ли бессмертие?
И только лепечущие, бесконечно страдающие, но совсем не расколотые, не задают никому вопросов, а напротив – отвечают, но так, что ум этого принять никак не может.
– А тебе что твой Бог делает? – спрашивает Раскольников Соню.
– Все делает, – отвечает задушенная жизнью, бесконечно униженная женщина.
И другой больной герой, разрываемый (и разорванный) людьми на части, говорит знаменитые слова: «Как это можно видеть дерево и не быть счастливым?».
Видеть… Вот кто уж не проехал бы Россию, не глядя на нее. Вот кто понял, что в каждом закате, в каждом луче и в каждом дереве скрыта великая Весть. Этот человек знал, что говорит, когда произнес свою такую затрепанную, обесцененную сейчас фразу: «Мир красота спасет».
Одного современного духовного учителя спросили: что приведет к спасению? Он ответил: «умение ВИДЕТЬ.
– Видеть что?
– Что золотое ожерелье, о котором ты мечтал, висит у тебя на шее; что змея, которой ты так боялся, – веревка на земле».
По-настоящему видеть – значит доглядеть мир до сути. До Сущего. До Бога. И поняв, что есть Бог, осознать: всё, что тебе нужно, у тебя есть.
Невероятно. Как? При всех тех ужасах, которыми полон мир? Но ведь это – то самое Сонино ви́дение, та уверенность, что Бог ей всё делает…
В другой притче у Учителя спрашивают, что значит быть гением? Он отвечает опять то же: «Уметь видеть.
