Григорий Померанц - Работа любви
Суть православия, по мере его усвоения языческой массой, постепенно сползала с неба на кухню, на меню постных дней. Игумен Вениамин вспомнил название книги одного из современных апологетов, иеромонаха Серафима Роуза «Вкус православия». Помянул он и любовь В. В. Розанова к плоти православия, при нелюбви к Христу. Розанов – блестящий стилист, из литературы его не выкинешь, я вспоминаю его талантливое описание съестной лавки накануне Великого поста. Просто слюнки текли от запахов всех этих солений и маринадов. И ни слова – о духовном смысле поста.
Читая книгу Новика, можно понять суть той веры, с которой есаул Гонта освящал в церкви нож, прежде чем зарезать свою жену-польку и детей от брака с полькой-католичкой (в очень смягченном виде этот эпизод передан в повести Гоголя «Тарас Бульба»). Не знаю, освящен ли был топор, которым убили Александра Меня. Знаю только слова вл. Антония, не сомневавшегося, в каких кругах Меня ненавидели: «это убийство не уголовное и не политическое, а изуверское и наш общий позор».
Присутствие плоти в православии – само по себе не беда. Так же как присутствие плоти в семье. Ни одна традиция не строится из одних порывов духа. Есть плоть информации – то, что Павел назвал буквой, – есть плоть обрядности. Все это не беда. Но беда, если плоть, разрастаясь, пожирает дух. В итоге церковь в России не смогла сделать то, что удалось в Италии и Германии после тоталитаризма – возглавить национальное покаяние и помочь созданию христианско-демократической партии. Демократическое крыло церкви очень слабо, и очень шумят православные черносотенцы. В последнем своем интервью Александр Мень назвал это опасностью союза клерикализма с фашизмом. Новик предполагает возможным раскол, отделения от церкви ненависти.
Господство плоти сказывается по-разному. В русском православии – как резкое предпочтение своего, племенного, вплоть до смешения этнически русского с христианской духовностью, так что русский человек как бы становится христианином по плоти (убеждение, высмеянное о. Павлом Флоренским); и в тесной связи с этим – параноидный страх и ненависть к чужому. В католичестве, сохраняющем универсализм, это достигается господством рациональных формул, господством логики над созерцанием. Сейчас, спохватившись, чуткие католики ищут возрождения традиций христианской медитации, христианской созерцательности. В поисках образцов Томас Мертон обращался и к России. Но в каждой церкви есть две церкви. По словам Рихарда Вурмбрандта, есть церковь, основанная на ненависти, использующая обряды и догмы, чтобы нападать на других, и есть церковь, основанная на любви. Мертон с восхищением пишет о св. Ниле, но сознательно пропускает титул святого или преподобного, упоминая Иосифа Волоцкого. К этому близок и русский мыслитель, которого я очень люблю, Г.П. Федотов. Победу осифлян над нестяжателями он считал духовной трагедией России XV в.
Внешним образом традиция нестяжательства была затоптана. Но я считаю, что она сохранялась в народных типах отшельников и странников, и гениально чуткая Екатерина Колышкина опиралась на нее, создавая свою третью общину в Канаде. В основе ее «пустыни» – молитвенное ожидание волшебного слова, дающего свое направление жизни; я бы сказал, – подсказывающего, куда сегодня ведет «след Божий», не укладывающийся ни в какую логику. Община, созданная Колышкиной, – одно из движений, дополняющих зримую церковь.
Зримая церковь никогда не может быть совершенной. Антоний Сурожский остро чувствовал чрезмерную рациональность, систематизированность католичества и недолюбливал его, но и зримое православие он оценивал очень резко: как религиозную организацию, не имеющую права назвать себя церковью. Какие-то реформы возможны, и я сочувственно отношусь к программе, намеченной Антонием в речи 8 июня 2000 г., и к программе реформ игумена Вениамина. Но приближение зримой церкви к идеалу никогда не может быть полным, в ней всегда оказывается больше духовенства, чем духовности. Церковь, созданная Павлом, со всеми ее правилами, оправдана историей, но оправдана и церковь, созданная Христом: «где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с вами». Это своего рода семья, и иногда буквально семья. Вместе с отшельниками и странниками и с какой-то частью зримой церкви, малые группы, связанные только духом, составляют церковь незримую, и в ней свободно живет и свободно прикасается к ним дух-утешитель.
Идеальное в религии – такая же редкость, как семья Дохерти, которые за 32 года только один раз поссорились. Поэтому в счастливом конце воцерковления есть такая же смесь истины и лжи, как в Happy end традиционного английского романа. Герой Диккенса, помытарившись в трущобах и гостиных, находит счастье в семье. Это правда, потому что создать свой дом легче, чем изменить общество, и в малом углу можно достичь большого счастья. Но насколько прочен этот счастливый угол?
Антоний Блум рассказывает, как матери и бабушке удалось воссоединиться с ним под одной крышей. До этого они ютились по разным углам. В интернате, где он учился, каждый день били. Много лет позже, проехав мимо него, он упал в обморок. Родным об этом нельзя было рассказывать – понимал, что у них нет денег уплатить за лучшую школу. И вдруг – каждый день с мамой и бабушкой. Каждый день окруженный любовью! Но через два месяца Андрею – ему было 14 лет – стало недоставать чего-то. Что с того, что они с матерью и бабушкой любят друг друга? И он решил, что если через год он не найдет более глубокого смысла жизни, то покончит с собой.
О таких людях не пишут в романах – разве только в русских. Писал, впрочем, Паскаль – о самом себе, о тоске, которую в нем вызывает бесконечность пространства и времени, и забросил в русскую и немецкую поэзию трагический образ мыслящего тростника. Но решает не литературный пример. Каждый раз начинается с нуля, с непосредственного чувства. И если не началось с нуля, не заметишь и в книгах: с чего это Левин, счастливый семьянин, прячет от себя веревку, чтобы не повеситься? Дурь мучает. У Андрея Блума это началось. И через год, раскрыв – первый раз в жизни – Евангелие (самое короткое – от Марка), он почувствовал присутствие Христа. Глаза ничего не видели, но не было никаких сомнений, что рядом с ним – Христос.
Религиозный энтузиазм, охвативший мальчика, вызывал семейные конфликты. «Надо морковку почистить», – сказала бабушка. «Я молюсь», – отвечал Андрей. «Бог велел любить ближних и помогать им. Вот тебе морковка и нож…» Пришлось чистить. Потом возникла более серьезная проблема. Духовник потребовал приготовиться к уходу из семьи. Андрей долго мучился, наконец, он сказал: «Я готов. Куда мне идти?» – «Как куда? Домой», – ответил духовник. Так сложилась эта своеобразная форма монашества, без попирания сыновней любви. И семья, и община, где трое собрались во имя Христа. Безо всякого устава, кроме любви.
Мне кажется, это не только частный случай, скорее – часть общего сближения семейного очага с жертвенником религиозного подвига. Это внутреннее движение чувствовал Мертон, чувствовала Колышкина после долгого опыта одиночества и отрешенности, и такая любовь не поддается профанации, умеет сопротивляться ей.
Достоевский, в «Дневнике писателя», ставит себе вопрос, что бы он выбрал – совершенный мир, без противоречий добра и зла, но без детей, или со всеми ужасами страстей, но с детьми, и выбрал второе. Я думаю, что духовный подвиг должен пройти сквозь одиночество, но заканчиваться он может и в семье.
Общество деловых людей – духовный тупик. Дети его, вместо того, чтобы стать маленькими бизнесменами, превращаются в наркоманов. Но выход из тупика – не назад, а вперед, в сближении семьи с храмом. Один мой родственник, пламенный неофит, упрекал нас с Зиной, что мы превращаем свой дом в церковь. Превращала Зина, не думая создавать церковь. Но в конце концов, наш дом и наш семинар стали очагами, дополняющими церковь. Я думаю, такие очаги или подобные им складываются во многих городах. Впрочем, дух-утешитель веет и помимо семьи, и помимо церкви. Он веет в природе, в высоком искусстве, в одинокой молитве, в созерцании. Он веет, где хочет. И кого коснулось волшебное прикосновение, тот верит Белому Зайцу. Никогда не поздно ему поверить.
Зинаида Миркина
Волшебные прикосновения
Есть притча о Мастере, духовном учителе, столь мудром, что сам Бог решил посоветоваться с ним. Богу понадобилось поиграть с людьми в прятки.
– Ангелы советуют мне спрятаться на дне моря или на вершине самой высокой горы. А ты что скажешь? – спросил Он у Мастера.
– Спрячься в человеческом сердце, – ответил Мастер. – Вот уж куда человек никогда не заглядывает.
Новое здесь именно в последней фразе. Что Бог находится в сердце человека – это как бы давно известно. Но вот что человек туда никогда не заглядывает…
А заглядываем мы туда действительно редко. Заглядывать в сердце – заглядывать в глубину. Жить на поверхности легче. Жить по правилам, которые тебе дали; в мире, который за тебя устроили – это доступно. Выполняешь ты или не выполняешь правила – все равно, живешь в мире, где они работают. В мире более или менее ясном, освещенном внешним светом. В дневном мире. Но на смену дня приходит ночь «с своими страхами и мглами…». Об этом хорошо сказал Тютчев – день есть покров, наброшенный над бездной.
